Контузия - Зофья Быстшицкая
Ночью, в обычное время, ложусь с книжкой — это мое обычное средство призвать сон. Я оказываюсь среди бумажных людей, их присутствие не слишком захватывает, принимаю участие в их неправдоподобных поступках, в их игре в придуманную жизнь, они многословны, а до меня, лежащей так близко, им и дела нет, мне не надо говорить им о себе, не надо скрывать, как мало я могу им сказать, меня баюкают нити слов, этот гамак над кружением земли, а я неподвижна и слушаю, не слыша их голосов. Я вслушиваюсь во что-то по-за ними, еще не существующее в этот вечер, но уже известное. Известное, потому что оно уже есть. Я откладываю книгу, закрываю глаза и знаю, что надо хвататься за пустоту, она является милосердием сна. Не следует его спугивать, если он не приносит предчувствия будущих дней.
СРЕДА
Когда могут меня уведомить? Уже середина дня, так что не сегодня, об этом и думать было глупо в те часы, которые теперь давно позади. Нельзя требовать невыполнимого, когда знаешь, что будет иначе. Стало быть, завтра, или в пятницу, или в субботу, хотя по субботам не оперируют. А по воскресеньям не принимают. Да и суббота не входит в счет, не буду же я занимать койку до понедельника, лишь бы только мне полегчало. Больница — это механизм, а сырье для него — люди, которых он перерабатывает в здоровых, но разного сорта. Как это выглядит т а м, чего потом это здоровье стоит? Я только что положила трубку, не могу же я обойти редакцию, не уведомив об этом неожиданном расставании. Слишком много каналов связывает нас, не убежишь через запасной выход, не сказав ни слова, впрочем, разговор с секретариатом, этим штабом журнала и мне что-то дал. После моего текста, устраивающего обе стороны, который я уже начинаю шпарить наизусть, я услышала спонтанный комментарий, уверена, что Янка просто не сумела удержаться на наклонной поверхности между мыслью и словом. Спохватилась слишком поздно и начала отступать, впадая в смысловые противоречия, ляпсус этот наверняка наполнил ее страхом. Все так, но ведь она определенно сказала, когда я назвала заведение, в котором я окажусь: «Не очень приятная больница». И только. И тут же отрабатывается задний ход, розовенькая история о том, что кто-то там был и теперь функционирует великолепно, словом, все эти тактичные присказки, но я все равно уже не слушала. Никто не любит считать себя дураком, каждый сам все знает, а я часто и слишком легко твержу, не всегда в соответствии с правдой, и другим так же: «Вот-вот, и опять, дорогие мои, оказалось, что я права, вновь заблаговременно я дала нужную оценку, хотя многое ей противоречило. И что же? А теперь вот выходит по-моему».
И на сей раз я не ошибалась. Янке даже и ни к чему было оговариваться, я-то знаю, куда иду, что там лечат и от чего никто пока не может избавить в нашу космическую эпоху — от опухолевого средневековья. Я отлично знаю об этом, правду эту я осмотрела со всех сторон, но это совсем другая правда, когда услышишь ее вслух, когда произносит ее смешанный хор — свой и чужой.
И вот я сажусь в кресло в моем углу, к исписанным страницам, к которым сегодня не притронулась, потому что вдруг образовалось много свободного времени и это меня сбивает с толку. Я могу поразмышлять о различных явлениях, которые мы познаем. Сколько из них ставило нас на ноги и толкало вперед жаждой жизни, голодом по тому, что ожидает в светлом завтра? И сколько из них было предвестием непредугаданных секторов опыта, которые мы с такой готовностью называем счастьем? А сколько из них затмило нам взгляд всякой темнотой неудач, изменой себе самому и другим, слепотой после удара, неизбежностью конца во всем? Сколько правд несем мы в себе и сколько до конца останется с нами, а сколько — всего лишь отходы нашего опыта?
На этих страницах я часто пишу о телефоне. Иначе нельзя, если хочешь без умышленных опущений описать других и себя как опорные точки тех дней. Телефон — важное создание в квартире, это герольд, гонец, страж и посредник, особенно для тех, у кого нет постоянно подле себя людей, этих инструментов решений, контроля или передачи мысли на расстояние протянутой руки. Для нас отсутствие этой коробки, издающей сигналы, — глухота и исчезновение близкого мира в часы, когда мы обречены на изгнание в собственных стенах, чтобы иметь возможность покидать их несколько метафизическим путем, уходя в четвертое измерение нашего воображения, которое становится единственной реальностью и вопреки нашему сопротивлению должно быть для нас самодовлеющим. Я знаю случаи, когда мои собратья, не желая слышать ничего, не ставят себе телефон, вырывают шнур из стены, гонят техников, предлагающих свои услуги. И знаю других, у кого двухчасовое молчание в этом углу заглушенных призывов вызывает ощущение Страшного суда, боязнь конца собственной полезности, почти патологию, граничащую в глазах других с безумием. Такие, хоть и сидят в своей норе, не соглашаются на изоляцию. Одно ухо у них всегда в трубке, и я даже думаю, что для них необходим этот переменчивый ритм внутреннего напряжения писательского труда и перескоков во что угодно. Меня это приспособление не очень поработило, я не настроена усматривать в нем нечто демоническое,
