Автопортрет на фоне русского пианино - Вольф Вондрачек
Кстати, о чтении. С Сувориным можно было обмениваться. Он знал своих русских. Любил их больше, чем своих композиторов.
Любил глубокие карманы, они полезны, в них можно положить томик с рассказами или стихами, чтобы всегда был под рукой.
А тут вдруг полюбил что-то маленькое, удобное и сложное? Не знаю почему, но, слыша такое описание, я невольно думаю о молодых азиатках, которых в Вене полно. Кто не теряется на улицах красных фонарей, учится музыке. Разве невозможно, чтобы старый одинокий мужчина, разительно отличающийся от обычного старого одинокого мужчины, полюбил свою ученицу? Или она его? Почему нет? Ничего нельзя исключать. Мне кажется вероятнее, что она в него влюбилась. Повод найдется. Большой талант, с инструментальной точки зрения все на месте, крепкая нервная система, приятно посмотреть, по сути, еще ребенок, а в ее глазах именно это придает истории сложности. Да, под таким углом, пожалуй, звучит правдоподобно. Раз она ненароком подслушала, что игре ее, мол, не хватает зрелости, если не глубины. С тех пор и дня не проходит, чтобы она об этом не думала. Она страдает. У меня нет глубины. Теперь она сама понимает. Глубины не хватает. Глубина, как и музыка, расцвечена красками, которых она не слышит. Не слышит тишины, жуткой, волнующей людей тишины глубин. Готовая на любые жертвы, готовая даже отказаться от разумного питания, она вообще перестает говорить, пока производимое ею молчание не начинает пугать ее самое. Она пугает и приехавших издалека родителей. Больше всего их удивляет черное постельное белье, черное, как лак рояля. Ее объяснений, что чернота связана с глубиной ночного отдыха, они не понимают, не верят. Мать можно успокоить Моцартом, отца – объятиями.
Никогда она не занималась дольше, старательнее, чем в своих поисках глубины. А кто в этом разбирается, как не русский? Что, как не любовь, способно помочь обоим бурить в глубину? И лучше всего любовь немыслимая, безоглядная, подвергающая душу неведомым опасностям, превышающая все силы, раздирающая на части. Ей становится ясно – нужна катастрофа. У нее серьезные намерения, ей нужен учитель, настоящий, и настоящая драма. Как завоевать глубину, не имея мужества решиться на падение?
И вот выстраивается незамысловатая история, она становится интересной, именно поскольку не намерена предлагать ничего пошлого, ничего грязного. Достаточно ли она хороша, чиста, интересна для такого, как Суворин? Ох, не знаю. Все же сомневаюсь, что он способен на роман подобного калибра. Может, он просто перепутал: женщину с книгой, любовь со стихотворением, шляпу на голове с глубиной? Как я предположил уже в самом начале нашего знакомства, с ним лучше быть готовым ко всему.
В «Гондолу» я пришел вовремя, как мы договорились, и, усевшись, стал смотреть в большие окна на улицу. Через пару минут увидел Суворина и принялся наблюдать, как трудно бывает перейти на другую сторону. Я сообразил не сразу: он один. Он действительно пришел один.
Видимо, Суворин кое-что заметил. В чем дело? У вас вид, как будто что-то случилось.
О нет, конечно, все в порядке, в полном порядке. Даже больше, чем в порядке, больше, чем если бы я оказался прав и он явился бы с юным созданием, которое миндалевидными глазами молилось бы на свою добычу, на своего искупителя. Моя история, если ныряльщица в глубину все же не всплывет, оказалась макулатурой, химерой. Надо сказать, я ничуть не устыдился. Хоть сейчас могу вам выложить другие истории, которые вы у меня не отберете, истории не менее фанатичного накала, но не буду. Я лишь радовался, что старик сидит за столом рядом со мной.
Хорошо выглядите, говорю я, посвежели, похорошели.
Вранье, но не страшно. Тем не менее спасибо. Не будь лжи, не стало б и правды. Пословица. Знаете?
У лжи короткие ноги, отвечаю я, как учил.
Кривые, поправляет он меня, и кривой нос. У меня был учитель, достопочтенный профессор, я его особенно уважал. А потом он исчез, понимаете. Забрали. Он не хотел принимать правду. Меня защищает музыка, говорил он. Не защитила, однако. Об этом все время забывают. Вообще что солнце еще восходит над землей.
Его глаза обшаривают стол – в поисках чего? Меню? Тогда он впервые взял бы его в руки. Или он полагает, что утраченное памятью можно вернуть из мира сигаретой?
Таким я его видел, только когда он рассказывал о жене, – печальным, задумчивым.
Я ищу, объясняет он, подтверждая свои слова кивком. Что именно? Я чувствую, как стал свидетелем особого момента. Он ищет лицо? Могилу на кладбище? Другого рода прошлое?
Я больше не суюсь к нему с вопросами.
Еще некоторое время Суворин продолжает искать, что он там искал, потом кивает и кладет руки на лежащее перед ним меню. Поднимает взгляд. Музыку делают люди, но они музыке безразличны. Я был слишком молод, чтобы ему возражать. Возражать запрещалось, даже в случае смертельной опасности.
Еще никогда я так не радовался официанту.
Господин что-то желает? – спрашивает он.
Суворин заказывает воду из-под крана.
Еще капучино для господина, говорю я, и мне тоже, и воды из-под крана. Спасибо.
Суворин ошарашен, смотрит на меня и улыбается. Откуда вы знали, что мне хочется капучино? Вы умеете читать мысли?
Я отнекиваюсь. Подобный дар я не принял бы. Не хватало взвалить на себя еще и это. Еще больше информации. Еще больше контроля. О чем же ты, мой дорогой, сейчас думаешь? Надо быть идиотом, чтобы такого захотеть. И вот мы опять говорим о лжи.
Опасные люди, считает Суворин, те, кому неплохо платили за их преступления. Трудновато с ним сегодня, думаю я. Какие преступления?
Читать мысли других людей.
Наверняка было бы веселее, если бы за столом сидел еще кто-нибудь, к примеру вышеупомянутая азиатка, которую распирало бы от счастья. Разве он о ней не предупредил?
Неделю назад вы мне позвонили и объявили о сюрпризе, помните?
Помню.
Новая подруга.
Помню. Он кивает. Прекрасно помню. И что?
Рука его исчезает в одном из глубоких карманов, и он достает что-то похожее на видео-камеру. Да это и есть видеокамера! Совсем новая, говорит он с заметной
