Фасолевый лес - Барбара Кингсолвер
Она все еще кормила ребенка, когда пришел Анхель. Лу Энн открыла глаза. Вечернее солнце, упав на горные склоны, окрасило их в розовый цвет и сделало плоскими – словно это была почтовая открытка.
Она услышала, как Анхель что-то ищет на кухне. Он довольно долго расхаживал там, ничего не говоря, и Лу Энн вдруг осознала, насколько его присутствие воспринималось иначе, чем присутствие женщин. Он мог быть в доме, а мог и отсутствовать – ну и что? Это как жук или мышка, скребущаяся ночью в буфете – вы можете встать и прогнать ее, а можете на все плюнуть и опять завалиться спать.
И это было хорошо, решила Лу Энн.
Когда Анхель вошел в комнату, она услышала позвякивание его ноги.
– Уехали? – спросил он из-за спины Лу Энн.
– Да.
– Я упаковал свою бритву, – сказал он.
У Энджела были усы, но остальное он брил, и иногда – дважды в день.
– Ты не видела пряжку от моего ремня? Ну, серебряную, с колышкой.
– С чем?
– С колышкой. Ну, это такой узел. Веревка и узел.
– А я-то думала, что это такое…
– Значит, видела?
– Видела. Но давно.
– А мою бейсболку с эмблемой «Торос»?
– Синюю?
– Да.
– Так ты оставил ее в машине Мэнни Квироса. Не помнишь?
– О, черт! Мэнни переехал в Сан-Диего.
– Ничего не поделать. Ты ее там оставил.
– Вот черт.
Он стоял сзади так близко, что Лу Энн слышала исходящий от него слабый, сладковатый запах пива. Он был ей знаком, но сегодня она думала о нем совершенно иначе, чем раньше – это был запах баров, запах завода по розливу спиртного, запах других мест, где Анхель бывал каждый день, но которых она никогда не видела. Она повернулась как раз в тот момент, когда он выходил из комнаты. Рукава его рабочей рубашки были закатаны по локоть и, как всегда, испачканы в чем-то, но она не знала, в чем. На один краткий миг, не дольше биения сердца, ей вдруг показалось ужасно странным, что она жила под одной крышей с этим человеком, который ей даже не родственник.
Нет, конечно же, родственник. Он – мой муж. Был моим мужем.
– А это что, черт побери? – раздался его голос из ванной.
Лу Энн откинулась на спинку кресла-качалки, в котором сидела, глядя на восток через большое окно.
– Это вода из реки Таг-Форк, в которой меня крестили. Меня и всех остальных в моей семье. Бабуля Логан привезла ее, чтобы я покрестила Дуайна Рея. Сам знаешь, она не могла приехать и не вытворить чего-нибудь странного.
Она услышала, как вода из бутылки с журчанием уходит в отверстие раковины. Ребенок пил ее молоко, и от этого Лу Энн чувствовала себя лучше – так, словно он может высосать тупую боль, поселившуюся у нее в груди.
5. Гармоничное пространство
Гостиница «Республика» располагается неподалеку от места, где железная дорога, которая когда-то играла роль важной транспортной артерии, пронзает стенки старой, скрипучей грудной полости Тусона, готовясь влиться в предсердие и желудочки городской железнодорожной станции. В прежние времена, надо полагать, эта артерия доставляла в сердце города свежие порции крови, принося с собой эритроциты, питавшие его легкие. Сегодня, если бы вы все же захотели назвать железную дорогу артерией Тусона, вам пришлось бы признать, что она почти совсем атрофировалась.
В той точке, где дорога врезается в старую часть центра города, поезда тормозят и издают протяжный, усталый свисток. Не знаю, зачем они это делают; может быть, предупреждают о своем приближении машины на ближайшем переезде, а, может, сигнализируют безбилетникам, что пора выскакивать из товарных вагонов. Гудок этот неизменно раздается в шесть пятнадцать, и я привыкла относиться к нему как к своему будильнику.
Иногда свист поезда вплетается в мои сны. Однажды так свистел тяжелый чайник, который я во сне снимала с плиты, а однажды это я пыталась остановить понесшую лошадь, на которой сидела и визжала во все горло Черепашка (чего в действительности я еще ни разу от нее не слышала). В конце концов свист поезда прорывается через мои сомкнутые веки и, открыв глаза, я вижу дневной свет. На окнах у меня бордовые занавески в индийских огурцах, сшитые из постельного покрывала, на стенке фарфоровой раковины – там, куда подкапывает из крана вода, – оранжевое пятно, на армейской раскладушке, в полной безопасности, под охраной гостиницы «Республика», спит Черепашка. Так начинается наше утро. Но – не всегда.
Иногда я просыпаюсь задолго до свистка поезда и лежу, ожидая его и понимая, что без этого сигнала мой день просто не начнется. В последнее время так бывает все чаще и чаще.
У нас случились неприятности. Целых шесть дней, проведенных за стойкой «Бургер-Дерби», я держалась хорошо, но в конце концов сцепилась с менеджером и просто ушла, швырнув красную бейсболку в прессователь мусора. Я могла бы метнуть туда и всю униформу, но мне не хотелось устраивать для него бесплатного представления.
Не сказать, чтобы там не случалось ничего хорошего. Нет, были и приятные моменты. Мы с Сэнди неплохо проводили время, когда вместе работали в утренние часы. Я рассказывала ей разные истории про кентуккийские лошадиные фермы, например, про то, что у самых нервных тамошних лошадей в стойлах стоят телевизоры – считается, что это понижает кровяное давление.
– Больше всего им нравится, – говорила я ей с самым невозмутимым видом, – пересматривать «Мистера Эда»[4].
– Ты шутишь? – недоумевала Сэнди. – Смеешься надо мной?
– А вот рекламные ролики про желатин Нокса они просто на дух не переносят!
Над Сэнди подшучивать было проще простого, но я отдавала ей должное: жизнь вывалила на нее гору навоза, не оставив обратного адреса. Отец ее ребенка всем сказал, что Сэнди – диагностированная шизофреничка и что она выбрала его имя наугад из школьного альбома, когда узнала, что беременна. Вскоре отца этого парня перевели из Тусона, и вся семья переехала в Окленд, штат Калифорния. Мать выгнала Сэнди из дома, и она жила у своей старшей сестры Эйми, которая брала с нее плату за квартиру. Эйми чокнулась на вопросах религии и считала, что совершит смертный грех, если позволит своей падшей сестре и ее незаконнорожденному ребенку жить в ее доме бесплатно.
Но сломить Сэнди было невозможно. Она знала, что десны детям нужно растирать кубиком льда, когда у них режутся зубы, знала, где достать почти даром поношенную детскую одежду.
