Страх и наваждения - Елена Семеновна Чижова
Чужой человек, которым я бессовестно воспользовалась, дав волю фантазии, летит над океаном; он дремлет, удобно устроившись в эргономичном кресле, в брюхе двухуровневого лайнера.
Я открываю тетрадь на пустой странице, заложенной шариковой ручкой: кто знает, может быть, мне еще пригодится воображаемая сцена, когда, случайным образом выхватив человека из длинной людской цепочки, я поставила его перед выбором: лететь или оставаться? Оставаться или лететь?..
Понятия не имею, кем он окажется в итоге: главным действующим лицом или проходным персонажем – все зависит от того, чтó я в него вложу. Верный способ оживить персонажа – напитать его моими надеждами и страхами; слепить из собственной плоти и крови, как это делает гончар, разминая влажный, еще податливый кусочек глины. Собственно, я и есть эта глина. В одном лице с гончаром.
Назову его Человек в плаще.
Для начала этого достаточно.
Если человек в плаще оживет, ему не понадобится моя помощь, чтобы подобрать себе подходящее имя. Может быть, не с первого раза. К счастью, у меня есть право вето, которым я не замедлю воспользоваться, ежели он попытается перехватить бразды правления. Впрочем, это не означает, что в отношении него у меня полностью развязаны руки. Скажем, ему не стать иностранцем, гражданином какой-нибудь иной страны: ведь я понятия не имею, на чем зиждутся страхи по ту сторону границы. И под какими масками прячет свое лицо тамошнее Зло.
Я вижу.
Он у себя дома, в прихожей. Сидит на табуретке, полирует ботинок, водит туда-сюда бархоткой, пропитанной бурыми остатками обувного крема, – мерные движения, которыми он с утра пораньше занял руки, призваны скрыть беспокойство, переходящее в досаду. Еще немного, и в его старый, изъеденный уличными химикалиями ботинок можно будет смотреться, как в зеркало. Когда речь про обувь, это – всего лишь метафора, точнее, гипербола – преувеличение: никому не придет в голову любоваться своим отражением в начищенном до блеска ботинке, тем более здесь, в прихожей, где есть шкаф-купе с зеркальными дверями. Широкий, в половину стены.
Стоило помянуть двери, и беспокойство, которое он пытался скрыть, вырывается наружу.
Он вздрагивает и прислушивается: на лестнице, за входной дверью, чьи-то голоса. Разумеется, это могут быть соседи, вышли покурить на площадку – беседуют вполголоса, обмениваются обычными, ничего не значащими репликами: о ценах на сигареты (те, кто их устанавливает, вконец оборзели), о футболе (наши снова продули – при их-то миллионных зарплатах, всех пора на мыло), о проклятых америкосах (ковид – ихних рук дело; под видом пандемии развязали бактериологическую войну); наконец, о прививках (в прошлом году в интернете ходила шутка: «Если ты действительно думаешь, что прививка от ковид-19 изменит структуру твоего ДНК, – привейся; возможно, это твой последний шанс»).
Но могут быть и они.
Вчера, когда он, собираясь на работу, чистил ботинки – торопливо, не как сегодня, – ему казалось, что нелепая история наконец-то закончилась. Да и сколько можно трепать ему нервы, раз за разом задавая одни и те же дурацкие вопросы, на которые он с самого начала дал подробные, исчерпывающие ответы. Знай он заранее, в какую сторону повернется, отнесся бы со всей возможной серьезностью. Тщательно, не торопясь, продумал бы формулировки. Внимательно, слово за слово, прочел бы готовый протокол. В крайнем случае потребовал бы адвоката. Мало ли что он – свидетель! Даже свидетель имеет право на адвоката. Наговоришь – потом будет поздно. С их-то, он усмехается, богатым опытом, – так перевернут показания, родная мать не узнает.
Он думает: не узнает, но поверит. Так же свято, как верит всему, что скажут по телевизору. Объяви они завтра, что он, ее сын, – иностранный шпион, прибывший из-за границы с тайным заданием покончить с Россией, выкачать ее недра, порвать на куски и раздать по дешевке недругам (а те, он усмехается, только и ждут, который век сидят в засаде, потирают загребущие ручонки); да что там шпион! – инопланетянин, выведенный в пробирке, – даже в этом случае она им поверит. Ему даже любопытно – как. Станет выкручиваться, соединять несоединимое: душить свою живую память. Как впервые взяла его, новорожденного, на руки. Как вела его в школу – первый раз в первый класс (а он – счастливый, с букетом гладиолусов). Как – через десять лет – стояла во дворе истфака, гордая сознанием того, что сын поступил, и не абы куда, а в университет имени товарища Жданова, сам, безо всяких репетиторов, на которых им с отцом все равно бы не наскрести (на самом деле с отчимом, но мать настаивала, нарочно подчеркивала: с отцом, с твоим отцом); дай бог накормить, одеть и всякое по мелочи: мыло, стиральный порошок, семена для дачи, удобрения, хотя бы азофоску, без азофоски ничего не вырастет, ну, что-то все равно вырастет, но не столько, на сколько рассчитываешь, копая грядки…
Даже если припереть ее к стенке, показать, разложить на обеденном столе фотографии из альбома, в котором собраны, как она сама говорит, счастливые семейные моменты, он уверен, его мать справится, найдет для себя выход. Всегда находила. Когда не было дрожжей, пекла на сковородке лепешки; сухие, ломкие, безвкусные: манна небесная русской жизни – он помнит, как они крошатся, стоит поднести ко рту. В кухонном шкафчике толстая тетрадка, рецепты из журнала «Работница». «Сто блюд из картошки», переписанные округлым материнским почерком. Каждая буква – картофелина. Если из продажи исчезнет все, картошка останется. Чистая, клубень к клубню, без ГМО и пестицидов. Картошечка со своего огорода – гимн выживания. Мать сажает картошку, чтобы выжить вопреки всему. Раньше он не задумывался, что в этой максиме важнее. Теперь почти уверен: именно вопреки – памяти, очевидности, прямым доказательствам; логическим доводам, просьбам; крикам, воздетым рукам, сыновним усмешкам. Пелена на глазах. Нет, не пелена – железный занавес, граница на замке, за которую ему не проникнуть. Хоть плач, хоть кричи, хоть умри. В голове матери стоит пограничник; отвечает механическим голосом: так надо; наверху не дураки; им виднее. Да с какой стати-то виднее?! А пограничник знай бубнит свое: мы – простые люди, от нас не зависит. Наше дело – сажать картошку.
Он давно понял: для матери ее дети – те же растения, овощи на грядках. Пока растут, надо вовремя подкармливать, вносить в хорошо разрыхленную почву необходимые микроэлементы, присыпать золой ее собственных (он думал: замшелых) представлений о жизни; чтобы в конечном счете съесть.
В представлении матери, он – мерзлая картошка; еще не гнилая, но уже
