Страх и наваждения - Елена Семеновна Чижова
Людская цепочка не кончалась. Из здания аэропорта выходили все новые пассажиры. Я вспомнила старинную гравюру, иллюстрацию к великой книге, к которой многажды раз обращалась в течение жизни; и в последний – накануне отъезда, когда, сняв с полки первую попавшуюся книгу – многостраничное исследование великого немецкого прозаика, в те годы беженца, читала – словно в первый раз, новыми глазами – то, что прежде мне казалось эпиграфом. Но перестало быть таковым в тумане войны. Картина великого исхода, возникшая в воображении знаменитого иллюстратора, – сейчас она предстала передо мной воочию. Не в силах справиться с собой, я закрыла ладонями глаза.
А когда открыла, увидела мужчину. Судя по всему, опоздавшего на посадку. Во всяком случае, трап двухэтажного чудовища был пуст. Уж не знаю, каким чудом ему удалось вырваться, пройти сквозь ворота. Сейчас, выбежав на летное поле, он стоял, одинокий и растерянный, нервно кутаясь в серый плащ, запахивая раздуваемые ветром полы, – словно не решаясь на последний спринтерский рывок, сулящий благополучное завершение этой житейской передряги. Казалось, шаря окрест себя невидящими глазами, он судорожно ищет решение – что ему теперь делать: рвануть изо всех сил; или отступить – повернуть назад.
Не я одна – многие, стоя за стеклом, следили за ним с растущим интересом. Кто-то (в меру собственного темперамента) даже его подбадривал: чего, мол, застыл – беги! Какая-то женщина подавала красноречивые знаки: то указывая на двухэтажный лайнер, то энергично двигая согнутыми в локтях руками – ни дать ни взять, опытная спортсменка-бегунша; кто-то, напротив, бормотал себе под нос: поздно, дескать, метаться, опоздал так опоздал.
Взгляд несчастного остановился. Казалось, он прислушивается к непрошеным советам чужих, случайных людей. Трудно сказать, как долго это длилось, во всяком случае, не меньше минуты. Путаясь в рукавах и зябко передергивая плечами, он стянул с себя плащ; шагнул назад к стеклянной двери – еще мгновение, и он исчез бы из виду. Но силы его уже оставили. Последним волевым усилием он свернул плащ, подложил под себя – и сел, вернее, плюхнулся на асфальт. Безумные глаза устремились к двухэтажному лайнеру, как к обещанию райского блаженства; избавлению от постылых земных мук. По его губам пробежала болезненная судорога. Пряча лицо в коленях, он обхватил голову руками, всем своим существом, всем безвольным, обессиленным телом, демонстрируя готовность подчиниться судьбе, имеющей на него свои, еще не ясные, но далеко идущие планы.
Потеряв интерес к дальнейшему, мои попутчики ждали, когда его наконец уведут. Было понятно, что, пока бедолага так или иначе не исчезнет, наземные службы будут держать двухэтажное чудище под парами – не дадут разрешение на взлет, тем самым нарушая размеренную работу аэропорта, что не может не сказаться на нас.
Дело, однако же, затягивалось. Понятия не имею, что в таких случаях предписывают инструкции, но никто из уполномоченных лиц не торопился взять ответственность на себя.
Держась обеими руками за поручень, я не сводила глаз с несчастного – с его напряженных, сцепленных в крепкий замок пальцев, с опавших плеч и жестких, местами седых, волос, прораставших сквозь его пальцы, подобно тому, как трава пробивается сквозь трещины в асфальте. Кто этот странный человек? Этого я не знала. Или знала, но боялась себе признаться.
Быть может, виновата седина – тот, за кого я могла его принять, в моей памяти остался черноволосым. И никогда не носил плащей, предпочитая им короткие спортивные куртки на молнии и непременно с капюшоном, который можно отстегнуть летом, а осенью пристегнуть обратно, чтобы прятать голову от дождя. Впрочем, как и от всего остального: нашего общего безденежья, мыслей о будущем дочери, от моих сетований – столь же горьких, сколь и бесполезных; он пережидал их, как дурную погоду, прячась под капюшоном, надвигая капюшон на глаза.
Его крупные ноздри шевелились, раздуваясь под маской. Он поднял голову и провел ладонью по лицу – так, как делал всегда, дожидаясь, когда поток моих горьких слов иссякнет. Наши глаза встретились. Мои последние сомнения исчезли. Глядя в его прозрачные серые глаза с бликующей, словно омытой слезами, радужкой, я крикнула: беги! – вложив в свой крик все, что было и осталось: нашу общую молодость, взрослую дочь и будущих нерожденных внуков. Кажется, он меня услышал – единственный раз за всю нашу прошлую совместную жизнь.
Встал, поднял плащ с земли; медленно, шаг за шагом, отступил к двери – сдернул маску; его обескровленные губы дрогнули и расплылись в растерянной улыбке. Прежде чем скрыться за стеклянными дверями, он махнул мне слабой рукой.
Девушка с умело накрашенными губами одобрительно заметила: «Ничего такой дядечка. Староватый, но симпатичный». Я отделалась невнятным междометием и решительно направилась к выходу, ловя на себе взгляды пассажиров – свидетелей этой сцены.
Их немые вопросы отскакивали от панциря моего напускного безразличия, когда, выбирая между кофейней и пиццерией – та и другая метрах в двадцати от стеклянной двери, – я думала об этом человеке, словно его вкусовые предпочтения стали моими. Его сомнительные двойники – одинокие мужчины средних лет – сидели то здесь, то там за столиками, потягивая пиво из фирменных кружек. Подойдя к кофейному прилавку, я заказала чашечку латте; приложила к считывающему устройству карту.
– Будьте добры, еще раз…
Со мной такое бывает: когда волнуюсь, путаю коды.
– Извините, но… – Продавец в форменном фартуке виновато разводит руками, дескать, будь его воля, он угостил бы меня бесплатно. На третий раз карту заблокируют.
С прошлой поездки в кошельке осталось немного мелочи.
Расплатившись, я забираюсь на высокий стул. Терпеть не могу такие стулья, сидишь, как ворона на застрешине.
– Не сработало? – Молодой человек справа от меня вертит в руке цветной кусочек пластика. В другой у него кофе.
– Что? – я переспрашиваю рассеянно.
– Вот и у меня. Такая же фигня.
Пожав плечами, я подношу к губам чашку. С тем же успехом можно было воспользоваться кофейным автоматом. Отставив сомнительный латте, я возвращаюсь в зал ожидания.
– Пока вас не было, нам раздали, – моя соседка, девушка с накрашенными губами, протягивает бутылку. На кончике ее розового язычка мелькает простодушное любопытство. – А он вам кто?
– Никто.
Разочарованная ответом, она утыкается в свой мобильник. Отвернув тугую крышечку, я делаю глоток. Вода из пластиковой бутылки не имеет ни запаха, ни вкуса – мертвая жидкость, отдаленно похожая на воду: как этот человек – на моего мужа, с которым мы расстались десять лет назад, мирно, по обоюдному согласию, избежав дележки имущества и всего прочего, что сопутствует скандальным разводам, – все
