Под красной крышей - Юлия Александровна Лавряшина
– Только свой ребенок кажется настоящим чудом. Ты говоришь так, только чтобы не обидеть меня.
– Да нет же!
– Но я все равно тебе благодарна. Это всегда приятно слышать. Тем более от своего единственного друга.
Янка замерла: не ослышалась?
– Ты считаешь меня…
– А разве нет?
– Я думала, ты…
– Подбрось еще хвороста, – усмехнулась Ульяна. – Любой огонь нужно поддерживать. Если, конечно, хочешь, чтобы он разгорался…
Неловким движением девочки, отталкивающей мячик, Яна швырнула в костер сухие ветки и присела рядом спиной к огню, чтобы видеть лицо Ульяны.
– Ты не хотела?
– Чего? Господи, ты опять о нем? Янка, я тебя выпорю, честное слово! Я ведь уже говорила, что это запретная тема.
– Но я же не спрашиваю имя! А так, отвлеченно, почему нельзя?
– Не хочу. Портрет может проступить из слов.
«Выходит, я знаю его в лицо!» – уцепилась Яна.
– Я не могу им рисковать, понимаешь?
– Но почему? Так любишь?
Несколько раз легонько подкинув дочку на коленях, Ульяна прижалась к пухлой, потеплевшей от близости огня щечке.
– Вот кого я люблю. Она – единственный человечек, о ком я могу сказать это, не покривив душой. А о нем только в прошедшем времени…
– Ты не простила того, что он…
Ульяна резко оборвала:
– Его прощать?! О чем ты говоришь! Он мне такое счастье подарил… Большего я и не знала.
– А в профессии? – Янка придвинулась ближе. – Ты ведь «звезда»! Неужели это не дает ощущение счастья?
Вместо ответа Ульяна одной рукой, не выпуская девочку, вытащила из пакета нарезанный на четвертинки белый хлеб.
– Сейчас еще тостов напечем. Система та же – нанизываешь на ветку и держишь над огнем. Вот так, – она одобрительно улыбнулась и вернулась к разговору: – Хочешь понять, много ли ты теряешь, уйдя из профессии? Нет, не много. Хотя поначалу некоторую эйфорию испытываешь из-за того, что узнают, улыбаются… Но мой случай не тот, которому можно позавидовать, ты же понимаешь.
– Не понимаю…
– Да что ж тут непонятного? То, чем занимаюсь я, это ведь не искусство. Каждая серия вроде шоколадки – пользы немного, но помогает расслабиться в кресле, от суеты отрешиться, заполнить пустующее воображение образами чужой жизни. Свою подсластить. Или адреналинчику вкусить… Но с искусством это не имеет ничего общего, понимаешь? Над собой вчерашним не приподнимает, не оживляет душу. Нельзя же всерьез сопереживать этим картонным персонажам, этим фарфоровым статуэткам, как Михалков назвал Фандорина! – Она спохватилась. – Но мы же не об этом сейчас… Тебе, Янка, не со мной нужно посоветоваться. Разве я за все эти годы сыграла хоть что-нибудь серьезное? За что перед собой не стыдно?
Яна ахнула:
– Тебе – стыдно?! Это режиссерам должно быть стыдно, что они тебе такую дешевку предлагают. Но ты же работаешь с полной отдачей!
– Откуда ты знаешь? Мне самой свой предел неизвестен, раз ничего стоящего и не пыталась в кино сделать, ты-то как можешь о нем говорить? У тебя, кстати, хлеб обуглился…
Взмахнув веткой, Яна отползла от костра и подула на почерневший сухарик. От едкого дымка, заползающего прямо в глаза, навернулись слезы, хотя отчего было плакать? Не хлеб ведь жалеть.
– Не жалей, моя хорошая, – вдруг заговорила Ульяна с другими, материнскими интонациями, и Янка съежилась, боясь спугнуть эту пробудившуюся нежность. – Это работа на износ, если ею заниматься честно. Я не о физической усталости, само собой… Душа выматывается за каждого героя страдать, а иначе – как? Кривляться перед камерой, повторять плоские шутки сценаристов, это, знаешь, не для меня. Я хотела быть не «медийным» лицом, как теперь принято говорить, а актрисой. И пытаюсь быть ею по мере сил и возможностей. Даже лейтенантшу эту хочу женщиной показать. Из ничего роль сделать – это, знаешь, потрудиться надо… Ты ведь тоже такая. Сейчас думаю: лучше свою жизнь и свою любовь с полным накалом прожить. Только у меня уже не получится, судя по всему… Да и ничего другого я не умею, только актерствовать, а зарабатывать надо, кормить нас с Пуськой некому.
– А если он вернется к тебе? – рискуя опять вызвать раздражение, спросила Яна.
Но голос в ответ прозвучал спокойно:
– Он не вернется. Он никогда и не был моим.
* * *
Вообще-то, это было не в ее духе – вскрывать письма мужа. Но этот грязно-желтый конверт… Даже в цвете его одновременно присутствовали угроза, предупреждение и намек на нечто скандальное, заведомо неприятное. И обратного адреса, само собой, не было.
Лиде самой выпало достать его из ящика, принести домой, положить на кухонный стол, который потом с мылом промыла, хотя ни одному разрекламированному средству было не под силу стереть грибок болезни, мигом расползшейся по всему дому. По тому дому, что еще утром виделся ей счастливым. Уютным, теплым, полосато-солнечным – так свет пробивался сквозь приоткрытые жалюзи на кухне, где они с Егором пили кофе, как всегда вдвоем, в такую-то рань. Ксюшку в семь утра не поднимешь, а Егор, вопреки всем россказням про образ жизни артистов, легко вставал с первыми лучами солнца и даже до них – зимой.
Сейчас до зимы еще оставалась пара месяцев, а у нее внутри все вымерзло разом, словно Снежная Королева прислала в том конверте свое дыхание. На вид всего лишь фотографии. Цветные и веселые: маленькая кареглазая девочка в разных нарядах и позах смеется прямо в камеру, охотно демонстрируя восемь зубов. Между передними – щербинка. Как у Егора. И острый носик его. И рисунок губ. Не говоря уже о золотистом пухе на голове.
Именно так и произошло: Лида все поняла, едва взглянув на снимок. Ей уже не нужно было знать, что написано на свернутом листке, но она все-таки прочла, с трудом разбирая четкий компьютерный шрифт: «Как вы можете лишать такого ребенка отца?! Да есть ли в вас хоть что-нибудь человеческое? Ваш муж полюбил другую женщину, у них есть дочь, примите же это и смиритесь. Проявите благородство, иначе совесть будет мучить вас всю жизнь. Отпустите его».
– Вот как, – произнесла Лида почему-то вслух и вздрогнула от звука своего голоса. – Но у нас ведь тоже есть дочь… О господи! О чем я?!
Не сразу попав в неровную щель надорванного конверта, она сунула обратно и снимки, и письмо и, немного подумав (на самом деле ей понадобилась четверть часа), спрятала их под пустыми банками в кладовке. Туда не заглядывали ни Ксюшка, ни муж. Можно было, конечно, порвать или сжечь то, что просочилось в их дом безымянной бедой, но эта девочка, которая так весело
