Лахезис - Юлий Анатольевич Дубов

Голос у него такой ласковый-ласковый, а глаза злые. Мне сильно не по себе стало. Не иначе, как он думает, что я преступника знаю, раз так спрашивает. Потому что если я был в квартире у Соболя, когда его убивали, а сам остался жив, то непременно я должен знать преступника. Это намного хуже, чем мое первоначальное опасение, будто меня арестуют за то, что не вызвал тут же милицию и дал убийце уйти.

Пришлось рассказать, как Соболь унес по ошибке мой портфель, как я увидел его, уже мертвого, и как меня вырвало в коридоре.

— Допустим, — согласился лысый. — А ты в квартире у Соболева трогал что-нибудь?

— Нет.

— А кровь на рукаве откуда?

— Не знаю. Меня дядька за плечо схватил. Газовщик.

Как только про газовщика сказалось, так мне вдруг все очевидно стало. Это он, в темных очках, Соболя убил. Это он на лифте поднимался, пока я бежал по лестнице из Соболевской квартиры. Если бы я там еще минуту промедлил, он бы и меня зарубил топором, потому что я его в лицо видел.

— Значит, так, — сказал я. — Пишите. (Это я в кино видел, как следователь кого-то допрашивает, а тот сначала не хочет отвечать, потом соглашается и говорит «Пишите»; мне запомнилось). Все пишите.

И я рассказал все по порядку: как мы с Фролычем стояли в коридоре, когда Настя открывала дверь, как мы с Настей пили чай на кухне, как она сказала про газовщика, а я вспомнил про неработающую духовку, зачем я пошел в квартиру к Соболю, про встречу у подъезда, про темные очки и запах «Шипра», как он меня за плечо схватил, что я увидел в квартире, и как бежал вниз по лестнице, разминувшись с поднимающимся в лифте убийцей.

— Значит, тетя Настя и Гриша Фролов его тоже видели? — спросил лысый.

— Мы вместе в коридоре были, когда Настя дверь открыла, — подтвердил я. — И она видела. И он.

— Так, — сказал лысый. — Складно. Вот теперь вполне складно. А врал зачем?

Я признался, что боялся, как бы меня не арестовали за то, что не сообщил вовремя в милицию. Лысый рассмеялся, и тот, за спиной, тоже хихикнул.

— А описать этого газовщика можешь? — спросил лысый. — Хорошо описать. Чтобы его по твоему описанию всякий узнать смог.

— Так это лучше Настю спросить… и Фролыча…

— Спросим, — кивнул лысый. — Непременно спросим. Ну так как?

— Среднего роста, — решительно сказал я. — В телогрейке и в темных очках. С чемоданчиком. Без особых примет.

— Здорово, — похвалил меня лысый. — Значит, без особых примет? Никаких там шрамов на лице или повязки через глаз? Деревянной ноги? Ничего такого не приметил?

— Нет.

— Борис Львович, — обратился он к отцу. — Мне надо позвонить. И я бы хотел с Костей съездить в одно место. Это ненадолго — часа на полтора максимум. Если хотите, можете с нами, но это необязательно.

Отец хотел, но другой следователь привел Фролыча, и больше в машине места не оказалось. Мы ехали на старой «Победе», и лысый, которого звали Алексеем Дмитриевичем, сидел с нами сзади, а рядом с водителем — тот, который привел Фролыча. За Белорусским вокзалом машина свернула вправо, мы немного поколесили по дворам и наконец остановились у старого двуэтажного дома.

— Приехали, — сказал Алексей Дмитриевич. — Нам сюда.

Оказалось, что это мастерская художника Наума Павловича Карповского, и Алексей Дмитриевич с ним договорился, что он по нашим словам нарисует портрет преступника. Потом этот портрет раздадут всем милиционерам, и они быстро поймают убийцу. Но художник оказался какой-то не очень умелый — у него никак не получалось, чтобы было похоже. По кусочкам он все делал правильно, а когда эти кусочки — брови, рот, нос, волосы — собирались вместе, выходила какая-то ерунда. Битый час он со мной мучился, а Фролыч все это время сидел молча. И вдруг говорит:

— Губы заменить надо.

Вскочил и начал ворошить листки бумаги, на которых были разные губы нарисованы. Ворошил-ворошил, потом один выхватил и подает художнику:

— Вот это, — говорит, — правильные губы. И еще надо лоб другой. Он у него был уже, и волосы были птичкой.

Он еще попросил поменять нос — сделать его короче и потолще, а потом отошел немного, улыбнулся и говорит:

— Вот теперь самое оно.

Я посмотрел — и вправду самое оно. Как вылитый.

Мы еще немного посидели у художника, выпили чаю с пряниками, а потом Алексей Дмитриевич отвез нас домой.

У Соболевского подъезда все еще стояли и не расходились люди. Отцы наши тоже там были. Потом батя пришел и рассказал, что убийца забрал из квартиры те самые темные очки, в которых я его встретил на улице, флакон одеколона «Шипр», старый детский свитер, из которого Соболь уже вырос, и шестьдесят рублей.

Все это случилось перед Новым годом. В школе только и говорили про убийцу, который говорит, что он из «Мосгаза», ходит по квартирам с топором и всех убивает. К нам приходили из милиции и специально предупреждали, чтобы не открывали дверь незнакомым, особенно внимательно надо вести себя во время каникул, когда взрослых нет дома и дети остаются одни. Но, видать, не все внимательно слушали, потому что через несколько дней в нашем районе убили еще одного мальчика, нашего сверстника. Говорили, что ему удалось от преступника убежать и запереться в туалете, но тот взломал дверь и зарубил мальчика топором. А еще появился стишок: «Во Франции ОАС, в Америке Техас, в Техасе Даллас, а в России Мосгаз».

Еще нас с Фролычем Алексей Дмитриевич предупредил, чтобы мы ни в школе, ни вообще никому не рассказывали, что видели убийцу, помогали составить его портрет, а я даже говорил с ним. Мы не сразу поняли, зачем нужна такая секретность, но родители объяснили, потому что им он тоже строго-настрого наказал, чтобы никому и никогда. Секретность была нужна потому, что если убийца узнает про живых свидетелей, то он нас может выследить, подкараулить и тоже зарубить топором где-нибудь в темном углу. Так что мы молчали как партизаны, хотя так и подмывало рассказать.

Потом начались зимние каникулы, наступил Новый год, мы с Фролычем отметили наш общий день рождения и стали культурно отдыхать. Чтобы каникулы не проходили для нас бесполезно, родители покупали нам с Фролычем всякие