Немой набат. 2018-2020 - Анатолий Самуилович Салуцкий
– Ишь, какой эрудит выискался, – с издёвкой вкинул Жора.
– Включили национальный эгоизм в экономике, модель управления прямо на глазах меняется. Надо же, провинциального Синицына вызвали…
– Не вызвали, а пригласили, – уже миролюбиво поправил Жора.
– Пригласили в министерство, чтобы он проконсультировал столичных столоначальников по части местных настроений… И что получается? А то, братцы и сестрица, что сегодня, если смотреть в мондиальном разрезе, только у России нет драматических угроз, которые ставили бы под сомнение завтрашний день страны. По-китайски, сиди на горе, жуй попкорн и поглядывай, как внизу цапаются конкуренты. Кино! А если по-русски, то занимайся спокойненько своими внутренними делами, которых накопилось полным-полно, видимо-невидимо. И уровень нашего мирового влияния будет расти и цивилизационного отката уже не предвидится. Возражения есть?
– С прозрением! – отчасти издевательски комментировал Донцов. – А силёнок при таком замахе хватит?
– С избытком! Лишь бы изнутри не тормозили. Мутная аппаратная возня любое дело погубит.
– Партийные фантазмы, Сева, – несогласно покачал головой Синицын. – На подателя благ небесных в таком деле полагаться нельзя. Сперва надо жизнь по понятиям обнулить. Вот есть у нас на Южном Урале некий магнат – бензин мочой разбавляет. Так он почти в открытую финансово кормит борцов «с рыжымом» и получает за это дивиденды. Из Москвы! Если с этим не покончить, прорыва будем ждать до морковкина заговенья. И вообще, пока в СМИ говорить против России будет престижнее, чем за Россию, больших перемен не увидим. К великим стройкам меньше внимания, нежели к похождениям знаменитых шлюх, от конвейерных сериалов мозги тухнут. Парад побеждённых! Какой уж тут прорыв? Порядок-то с идеологии начинается.
– Верно Георгий говорит, – откликнулась долго молчавшая Ирина. – Каждый чих этих ксюш на телеэкран дают. Вот кто сегодня в примах, а человек простого звания принижен и пристыжен. Быдло! Через мой кабинет сотни людей проходят, и каждый своё словечко молвит, сердечного участия жаждет. А некоторые душу излить заглядывают – в дежурство, вечерком, когда мне посвободнее. Сто-олько наслушалась! Несть числа… Донцов сразу заинтересовался:
– А в общем знаменателе всех словечек – что? О чём у людей душа болит?
Ирина задумалась.
– Каждый о своём щебечет, из края в край разговоры, кто на что горазд. Трудно что-то выделить, проза жизни, бытовой антураж… Многие отверженными себя чувствуют, считают, что власть выше милости, помощи от неё не жди. Ну, про власть вообще – чтоб ей пусто было. Обычно о притворствах и пронырствах придворного слоя. Но почти всегда правда с кривдой пополам. Это понятно: у больных людей житьё – не сахар, у них всегда отрицалово, от века заведено Лазаря петь да виноватых искать. С какой радости им власть хвалить? Ни боже мой! Риторика ненависти. Иной раз как пойдут один за другим жизнью ужаленные да ещё с комплексом самоунижения, чувствуешь себя, словно на кладбище мечтаний и надежд. Про врачей доброе слово скажут, это да… Есть просто словоохочие. Бывалые, со всячинкой. Семь вёрст до небес упоённо нагородят, там жили-были, куда ворон костей не заносит. А вот что-то общее на ум не идёт. Разве что… Мне самой порой хочется уловить это общее, а особенно понять, чем мы, нынешние, отличаемся от прежних, советских. Я тех времён по возрасту не застала, но среди больных чаще люди пожилые, они-то волей-неволей сравнивают.
– Ну, младые годы всегда в розовом свете, – встрял Добычин. – Ясный перец, говорят, что им при Советах лучше жилось.
Вздор! Это пороки старших поколений.
– Да нет, ребята, не в этом дело, – всё так же задумчиво продолжила Ирина. – Понимаете… Однажды наш пациент мимоходом шутливую фразу бросил, а она у меня в мозгу и застряла, многое мне объяснила. Он сказанул между делом, что, мол, он человек свободный, может и вправе делать всё, что ему скажут. Вот это «свободен делать что скажут» и показалось мне главным сравнением прошлого и нынешнего. А сравнение-то в том, ребята, что ничего не изменилось, как было, так и осталось. Как были люди подневольными, такими и сейчас пребывают. Ни равенства, ни согласия. Отсюда – раздражение, отторжение. Вы, – запнулась, – Власыч, спрашиваете, что общего, а вот оно и есть общее. На какой бы манер человек ни говорил, о чём бы ни сокрушался, а сразу видно: его эта «свобода» точит. А за этой «швабодой» маячит отсутствие перспективы жизни. И я же вижу, что у многих больных происходит как бы капитализация страха, он нарастает. Это и есть рядовые персонажи русской жизни.
После тоскливых жизнеречений Ирины Добычин тяжело вздохнул:
– Глубоко пашете, Ирина. Всё так. Только причины у прошлой и нынешней «свободы» разные. По поводу этих причин дураки кричат: сменили шило на мыло. А кто поумнее, понимающие, что к чему и отчего, почему народу сегодня не сладко, говорят иначе: перешли от атеизма к сатанизму. Не в религиозном, разумеется, смысле, а в олигархическом.
Две бутылки коньяка уже стояли на полу, держать пустую посуду на столе – плохая примета. И хотя головы оставались ясными, мужики потихоньку соловели, начали косноязычить, хоровод слов вырвался из-под контроля. Разговоры пошли вразброд, каждый о своём. Добычин почему-то вспомнил, как идиоты-америкосы ввели эмбарго на поставку в Москву-80 кока-колы, решили, будто отсутствие её торпедирует Олимпиаду. Донцову на память пришло, как Шаляпин, опустившись на колено перед царской ложей Большого театра, пел Николаю II «Боже царя храни!», за что левые освистывали его до конца жизни. А Синицын бубнил, что Ельцин на пьянках с Кучмой всегда говорил: «Каждое утро встаю и прежде всего думаю только о том, что бы мне сделать для родной Украины».
Ирина чутко уловила момент.
– Ребята, раскудахтались вы славно. Слухать
