Голова рукотворная - Светлана Васильевна Волкова
Юноша происходил из очень высокопоставленной генеральской семьи, и папа-генерал уже приготовил сыну лакированную карьеру в военном ведомстве. К Логинову генерал обратился за помощью лично: нужно было в кратчайшие сроки подогнать Вилема под рамки социального адеквата.
Чаще всего вязкость мышления проявляется как сопровождающий симптом эпилепсии, но эпилептиком Вилем не был. Логинов провёл с ним два сеанса, на втором заговорил с пациентом его же языком – бессвязно и многословно – и к концу встречи убедился в том, что подозревал с самого начала: это была виртуозная симуляция. Такая симуляция, которую его коллеги-предшественники пропустили.
Вилем был умница. Вилем не был болен. Вилем считал, что может обмануть любого врача.
Его огромное нежелание идти по стопам отца и неприятие всего связанного с армией настолько вскипятили ему мозг, что он выбрал малое из зол – небольшое психическое отклонение – и играл настолько гениально, что сам себе верил. Это не шизофрения или паранойя, где опытный психиатр расколет тебя сразу. С таким отклонением можно жить комфортно, играть на гитаре, петь, ничего не делать, но смешно даже подумать о военной карьере, где лаконичная речь обязательна. И симулировать этот диагноз, как казалось Вилему, легче лёгкого: неси всякую ерунду, главное, побольше деталей, о каких тебя не спрашивают. Неконтролируемый поток сознания. Синдром акына: что вижу, то пою. Вилем был уверен, что доктор купился на его игру. Глаза Вилема сияли, и Логинов нутром почувствовал, что под конец встречи пациент торжествовал, что сумел его одурачить. А в конце третьего приёма Вилем вдруг расслабился и заявил, что когда-нибудь снимут фильм-фарс о генерале, который, прежде чем отдать приказ о наступлении, час будет рассказывать о ночной сорочке своей жены и о кошачьей шерсти на ковре.
Логинов вызвал папу-генерала и всё честно ему рассказал. Генерал пошумел и поместил сына под домашний арест. На всякий случай. Через месяц интернет взорвался обвинительными речами о том, что опытный психиатр «пропустил» болезнь, а мальчик взял и повесился.
Вилем действительно повесился. Кто же мог предположить такой исход? Логинов был уверен, что суицид не связан ни с симуляцией, ни с разоблачением. Но в прессе начались шумиха и возня. Логинов пытался выяснить истинные причины самоубийства, однако достоверную информацию от него скрывали. Тогда объявился некий журналист по фамилии Прохазка из бульварной газеты «Aha!», который показал ему якобы предсмертное письмо Вилема, в котором парень обвиняет в своей смерти всех врачей, встретившихся ему в жизни. Прохазка предложил Логинову купить у него письмо за небольшие деньги. Сам не зная почему, Логинов согласился. Это было ошибкой. Подвох стоило искать хотя бы в факте дешевизны товара.
Наутро информация о покупке письма появилась в сети, и снежный ком было уже не остановить. Логинов ходил с нейтральным «покерным» лицом, не отвечал на вопросы журналистов и коллег, убеждал себя, что не поддастся больше ни на какие провокации. Университет активно его защищал и получил пулю: всех обвинили в круговой поруке.
Очень скоро Прохазка раскопал историю бывшего пациента Логинова, страдавшего арахнофобией, того самого, который умер в московском лифте, увидев воплощение своего навязчивого кошмара на афише – маленького безобидного паучка. Обвинения в непрофессионализме посыпались снова.
Было такое ощущение, что весь мир ополчился против него, и Логинов не понимал почему. Что, что он сделал не так? Может быть, это материализовалась чья-то зависть в научных кругах? Зависть тех, чьим статьям в медицинских журналах не находилось места? Ведь были, были такие и среди профессуры, и среди нетитулованных коллег. У зависти длинные руки и цепкие пальцы со множеством фаланг и присосочками на концах. Одним движением эти пальцы вольны нажать на нужную артерию, и ты уже выключен – точно и молниеносно. Чумной бубон зависти – это взрыв мощнейшей разрушительной силы, и, если тебя засосало в его эпицентр, выбраться будет сложно. Зависть гадлива, подла, она прорастает метастазами в твою жизнь, загаживает её, а ты бессилен, потому что от тебя ничего не зависит – ведь это не ты, а тебе завидуют. Для того чтобы не завидовали, иногда проще просто не существовать.
Газетные статейки выливали литры яда, смаковали детали, строили гадливые предположения. Что тут скажешь? Умер пациент – это плохо. Это очень плохо. Твоя вина есть, даже если ты сделал всё что мог и даже если пациент этот, как было в случае с несчастным в лифте, много лет уже не лечится у тебя. Почти за каждым серьёзным медиком стоит своё кладбище, машет ему крестами, как руками: это мы, мы здесь, с тобой, неразлучны навсегда! Любим тебя и никогда не бросим! И степень твоей вины измеряется не тем, что ты сделал или не сделал, а просто фактом смерти. Такое вот элементарное математическое уравнение.
Логинов не поддавался. Университетская профессура спорила на его счёт, но всё-таки он чувствовал поддержку. «Поруку», – прыскала ядовитой желчью вездесущая «Aha!».
Следующий удар ему нанесла коллега. Её звали Лена Грач, она была из Москвы и в Праге практиковала первый год. Лена неожиданно влюбилась и в какой-то момент решила бросить всё и улететь за милым на его родину, в Баку. Она позвонила Логинову уже из аэропорта, наскоро повинилась и попросила взять одну свою пациентку, стареющую истеричную актрису. Логинов пошёл Лене навстречу, хотя и был загружен сверх меры.
Актриса страдала ярко выраженной депрессией с ипохондрическим бредом. Ей казалось, что она больна неизлечимой болезнью, что умирает и никто не может ей помочь. Классический случай нозофилии. Она ожидала смерти каждый день, и это ожидание превратилось в своеобразный ритуал: с утра она обзванивала подруг и бывших партнёров по сцене и прощалась; затем надевала чистое бельё, открывала входную дверь – чтобы её труп нашли до того, как он успеет разложиться, – и принимала на тахте христианскую погребальную позу: лапки сложены на груди, лицо счастливо-умиротворённое. Ожидание смерти творилось талантливо, его омрачало лишь отсутствие рукоплещущей публики. Пролежав так неподвижно часа три, актриса, как правило, замерзала, вставала, вливала в себя тарелку супа и начинала жить до следующего утра. Вторая половина её дня тоже проходила однообразно: жалобы на здоровье всем, кто готов был слушать, и визиты к врачам. Каждый вечер у неё обнаруживалась новая
