Индекс Франка - Иван Панкратов
Холодный ветер из окна отрезвил Виктора — он обернулся к Полине и зачем-то сказал:
— У нас тут всякое бывает, Полина Аркадьевна. Женщины получают увечья, дети умирают, мужчины с ума сходят. Всем достаётся. Огонь — он такой… Не выбирает.
И стало понятно, что преграда, разрушенная слезами Кравец, выросла вновь. Только построил её теперь сам Платонов.
— Она ушла? — спросила Кравец, имея в виду Свиридову.
— Да, я отправил её в палату. Не бойтесь, я попросил закрыть дверь снаружи.
— Спасибо, — сказала Полина и вдруг добавила. — Теперь мне уже не страшно. Теперь — стыдно. Стыдно за такую реакцию. Представляю, что теперь эта девочка думает обо мне… Да и о себе.
— Ничего она не думает, — махнул рукой Виктор. — У неё третьи сутки галлюцинации — она вас и не вспомнит. Галоперидол ей в помощь.
Полина покачала головой, словно не веря Платонову, взяла тонометр, проверила, на месте ли фонендоскоп, открыла дверь и осторожно выглянула из-за неё. Потом оглянулась, кивнула на прощанье и ушла.
Виктор рухнул на диван и закрыл глаза. Он едва не наделал глупостей — и сейчас холодный пот, вступивший на лбу, говорил, что он сумел пройти испытание.
На стене запикал селектор, высветив цифру «3», что означало перевязочную за стеной.
Платонов встал, нажал кнопку:
— Кого?
— Виктор Сергеевич, — искажённый динамикой хриплый голос пригласил его пройти к пациенту. В дверях он столкнулся с Москалёвым.
— Сейчас новенькую докторшу встретил, — сказал тот, входя. Платонов остановился. — Пробежала по отделению, будто кто-то за ней гонится. Чуть маму с ребёнком не снесла. Я сам еле увернулся.
— Да у них там что-то случилось, — пояснил Виктор. — Позвонила Шубина, кажется. Она и помчалась.
— Бывает, — понимающе ответил Москалёв. — Ты в перевязочную? А я, пожалуй, кофе выпью.
Платонов вышел в коридор — ему срочно надо было заняться делом, чтобы на время забыть о том, как он едва не поддался собственной слабости. А дел у них в отделении всегда было навалом.
7
Сложив руки на груди, Виктор скептически смотрел на Свистунова. Тот виновато отводил глаза в сторону, шмыгал носом и что-то шептал под нос, смешно шевеля губами.
— Уже бы давно нашёл… Пенсию… Спрятали, суки… И перчатки… — разбирал через слово Платонов. — И потом ломятся сюда… И орут…
— Что с пенсией опять не так? — решился прервать этот поток замутнённого алкоголем сознания Виктор. — Мы всё уже решили — лежим, лечимся, а потом выходим и получаем.
— Виктор Сергеевич, отпустите на полчасика! — взмолился Свистунов. — Мы же с вами тёзки, отпустите, Христом богом прошу!
— Неплохой аргумент для мотивации, — засмеялся Платонов. — Как тёзку-то не отпустить? Особенно если вспомнить, что я Виктор, а вы Виталий.
— Останусь без пенсии, — не обращая внимания на замечание доктора, продолжил Свистунов. — А мне есть нечего, голодаю…
— У нас в отделении сложно по одиннадцатой диете с голоду умереть, — сделала замечание Марина, перевязочная сестра, всё это время аккуратно обрабатывая Свистунову раны на кистях. — А ты если ещё раз повязки снимешь — не знаю, что с тобой сделаю! Вас тут тридцать человек, хоть бы по одному разу успеть перевязку сделать — а тебе за сегодня уже второй раз приходится! Виктор Сергеевич, мозги ему вправьте, а то я за себя не отвечаю!
— Да ничего я не снимал! — возмутился Свистунов. — Мне надо было уголь разгрузить, я перчатки надел. А когда пару мешков отнёс, перчатки вместе с повязками и слезли! Вы теперь и перчатки спрятали, а там ещё таскать и таскать. Эх, не жили вы в своём доме, Виктор Сергеич, ох, не жили. Дровишки, уголёк, всё сам, всё сам. Не принесёшь — считай, зиму не пережил…
Виталик, как он сам себя называл, был безобидным пенсионером, если бы не страсть к алкоголю. Именно благодаря ей всё с ним и происходило.
Несколько дней назад, будучи изрядно пьяным, Виталик подлил бензин в горящую печку — и оказался в ожоговом отделении. Слава богу, дом не спалил полностью, успел потушить, но спьяну испугался и сиганул из избы прямо в окно, сквозь стекла. Порезался сильно, да всё больше именно там, где ожоги были — на руках. А уж как доставила его «Скорая» и начался у Виталика синдром отмены, так он и начал уголь в палате разгружать. Сосед по палате круглосуточно находился в состоянии лёгкого шока — он не знал, чего ждать от Свистунова в любую секунду, и поэтому плохо спал по ночам, оставлял открытой дверь и постоянно жаловался на него дежурным сёстрам.
Жаловаться действительно было на что. Большую половину дня Виталик был занят тем, что без конца одевался и раздевался, желая уйти за пенсией на почту в деревню, где он, по его мнению, и находился. Ночью он старался сбежать через окно, для чего сначала выкидывал на улицу всю одежду, а потом забывал, где она, возмущался тем, что его ограбили, и начинал искать пенсию и одежду под матрацами.
Все увещевания на тему «Виталик, тебе до дома тридцать километров» наталкивались на безупречную аргументацию:
— Я, пока не бухал, таксистом работал. Ты думаешь, я свою деревню не узнаю, что ли? Да тут каждый дом мне знаком!
И он тыкал пальцем в здание больничной кухни за окном его палаты. Платонову давно надоело это слушать. Он показал на карте навигатора, где они находятся сейчас, и где та деревня, куда Виталику так надо.
— Вот мы, — ткнул Виктор пальцем в экран. — Видишь, если уменьшить, то видно, что мы в городе, хоть и немного с краю, — подносил он экран к слегка подслеповатым глазам Свистунова. — А вот мы строим маршрут до твоего дома… Нажимаем кнопку «Поехали» — и что мы видим? Двадцать восемь километров! А ты пешком собираешься за полчаса на почту сбегать!
Но, судя по всему, те времена, когда Виталик не бухал и работал таксистом, были очень давно — веке, пожалуй, в двадцатом, потому что в экран он смотрел с выражением виноватым и слегка удивлённым. По его взгляду нельзя было угадать, насколько он проникся высокотехнологичным объяснением из века двадцать первого.
В общем, Виталик пока что представлял собой очень тёмную лошадку. Удрать он мог в любую минуту, поэтому Платонов назначал ему капельницы и просил сестёр капать медленно, потому что к кубитальным катетерам Свистунов относился крайне уважительно, выдирать их не пытался, не ныл, не требовал прекратить и лежал на кровати вполне смиренно.
— …Уголь он разгружал, — злилась Марина, укладывая на кисти Свистунову раневое покрытие. — Один такой квадратик «Воскопрана» в аптеке сто рублей стоит, а ты их в мусорку! Если ещё что-то про уголь услышу или без повязок тебя найду завтра — сразу в окно прыгай!
Виталик, продолжая несвязно бормотать, встал с кушетки, открыл дверь, прислушался к чему-то и вдруг спросил, обращаясь к Платонову:
— Скажи, тёзка, а сейчас сюда никто не ломился?
— Куда? — не понял Виктор, как-то пропустив сразу и «тёзку», и обращение на «ты».
— Сюда вот, — и он показал на дверь. — Голоса какие-то, крики…
— Никто, — ничего не понимая, посмотрел Платонов на Марину. — Не было голосов.
— Значит, показалось, — сделал Свистунов глубокомысленный вывод и вышел из перевязочной.
— Виктор Сергеевич, если мне его сегодня придётся в третий раз бинтовать, я за себя не отвечаю, — сурово сказала Марина.
— Не придётся, — успокоил её Платонов. — Сейчас подключим его к матрице через катетер — и до вечера ему уголь не понадобится…
Внезапно в дверь постучали. Спустя пару секунд к ним вновь заглянул Свистунов.
— Доктор, ты прости… Я это… Осознал, где я. Понял. Ты прости. Это всё водка, — и он аккуратно отступил назад и исчез в коридоре.
— Неужели? — приподняв брови, спросил Виктор у Марины. — Неужели начал в себя приходить?
— Да пора уже. Но я бы, если честно, особо не надеялась, — скептически отнеслась к заявлению Свистунова медсестра. — Какой сегодня день, третий? Рановато, если разобраться. Больше похоже на маскировку перед побегом.
— Ладно, не будем бежать впереди паровоза, — махнул рукой Виктор. — Кто у нас там следующий сегодня?
— Хомякова, — заглянула в журнал перевязок Марина. — Слушайте, а она ничего так оказалась,
