День - Майкл Каннингем
■■■■■ ■■■■■■ ■■■■■■ ■■■■■, ■■■■■■■■, ■■■■■ ■■ ■■■■■■■■■ ■■■. ■■■■■■■■■■■, ■■■■■ ■■■■■■■■■■ ■■■■■■ – ■■■■ ■■ ■■■■■■■ ■■■■■■, ■■■■■■■■■■■■■ ■■ ■■■ ■■■■■■■ ■■■■■■■ ■■■■■■■■■. ■■■■■ ■■■■■ ■ ■■■■■■■■■ ■■■, ■■■■■■■■■■■ ■ ■■■■■■■■ ■■■■■ ■ ■■ ■■■■■ ■■■■■■.
Если искренне интересуешься снами другого, значит, ты влюблен? Влюблен, не иначе, думалось тогда.
Выходит, то была любовь. Пришла наконец. И почему это Робби опасался втайне, что никогда не встретит эту самую любовь? Он видел лица Изабель и Дэна в тот вечер, когда Адама упросили сыграть сонату Баха. Наблюдал за ними, наблюдавшими его счастье, и это отраженное счастье, возвращаясь к Робби, множилось, усложнялось, становилось невыразимо подлинным.
Только в конце июля Адам, запинаясь, со слезами на глазах, признался, что повстречал одного юного скрипача. Почти три месяца еще после той апрельской ночи Робби предстояло мнить себя немыслимо везучим.
Теперь, собирая вещи два года спустя, Робби понимает, что взять с собой на память об Адаме ему и нечего.
Однако пора все бросить и проверить оставшиеся сочинения про Колумба. В запасе меньше двух часов.
Сонино сочинение как лежало первым в стопке, так и лежит. “От человека в большой лодке мы ждали волшебства”. “Все хотят волшебства!” – пишет Робби вверху страницы и ставит высший балл. Съедает кукурузную палочку.
Следующий – Сэм Шнайдер, паренек ироничный, несмотря на юный возраст, но ему нужна аудитория поутонченней – вот в колледже, пожалуй, он всех очарует. Сэм начинает так: “Опять мы в дураках! Продали уже как-то остров за бусы и все равно ничему не научились”.
С хронологией Сэм промахнулся на пару веков. Надо будет с ним поработать. И Робби поработает. Когда-нибудь. Пока же все-таки пишет вверху страницы: “Худшая земельная сделка в истории!” – и ставит высший балл.
Переходит к следующему. Съедает кукурузную палочку.
Это бессовестно – так мало уделять внимания ученикам. А иначе у него чем дальше, тем больше не получается.
Пора подыскивать другую сферу деятельности, и новую квартиру найти уже пора. Кто только тут не жил – и подневольные девушки-ирландки, и неизвестный, выкрасивший стены в грязно-рыжий, и еще один, понадеявшийся, что световой люк спасет положение, – и все рано или поздно покидали этот чердак. А теперь черед Робби. У стены за диванчиком в гостиной (она же столовая и кухня) составлены пустые картонные коробки, но дальше Робби пока не продвинулся. Не может он собирать вещи, не зная еще, куда отправляется.
Вид на реку. Скоро узнаем, какой там вид.
Подыскивать квартиру не совсем по средствам, будучи одиноким в тридцать семь, – это, прямо скажем, неправильно. Как и надеяться, что “вид на реку” окажется хотя бы проблеском Гудзона в просвете неизбежной застройки на другой стороне улицы. За эту цену ожидай того, чего можно ожидать.
Однако Робби, пожалуй, снимет эту квартиру, если она не слишком скверная. Знает же прекрасно, что там предлагается, в его ценовом сегменте, да и откладывать дальше некуда. Может ведь он снять квартиру, написать заявление об увольнении и… заняться чем-то другим. Найти новую работу. И нового парня.
Хватить жить, исходя из умеренных ожиданий. Пора стать интересней самому себе. Пора найти своего собственного Вульфа, в каком бы то ни было виде. Робби начал понимать, что, призывая каждый день выдуманного человека, наделил его зачатками души, а если душа – неподходящее слово (вызывает уныние и несексуальные, религиозные ассоциации), тогда естеством, выходящим за рамки подробностей жизни и повседневных занятий Вульфа. И то же самое, подозревает Робби, вполне возможно разглядеть практически в любом мужчине. Красота и благородная профессия тут не обязательны.
Дэн прав: пора опять запрыгивать в седло. А точней, найти коня, на котором представим путь до самого горизонта и за горизонт.
Деррик хмуро разглядывает фотографии, выложенные на дальнем краю стола: неопрятный парень с бородкой и исступленной улыбкой в круглых очках с тонкой металлической оправой а-ля Троцкий, рядом с ним пышная рыжая азиатка в темно-синей футболке – декольте глубокое, лицо приветливое, но испуганное. Между ними – двухлетняя дочь, у которой на всех четырех снимках во всех трех местах (кухня, гостиная, двор) вид опасливо-довольный, как будто ей дали что-то – игрушку или лакомство – раньше находившееся под запретом.
– Просто мне кажется, что у него они вышли самыми обыкновенными, – говорит Деррик, изучая фотографии.
– Они и есть самые обыкновенные, – отвечает Эмбер.
Изабель благодарно косится на нее. Эмбер теперь не страшны приступы гнева – орудия самозащиты начальника, поскольку она уже ищет другую работу. И сообщить об этом Деррику Изабель еще только предстоит.
Деррик кивает – я, мол, тебя понял, – но на Эмбер не смотрит. Есть у Деррика такая привычка – услышав неугодное ему суждение, сделать вид, что это некий раздражающий бестелесный голос, таинственным образом прозвучавший в его собственной голове.
По-прежнему вглядываясь в снимки, он говорит:
– Я в курсе, что они обыкновенные. И фриков из них делать не просил. Я такое говорил?
– Конечно, нет, ну что ты.
А это Эмилия, как раз подыскавшая себе новое место. Последнюю неделю дорабатывает. И гораздо охотнее соглашается и с Дерриком, и со всеми остальными, ведь одной ногой она уже не здесь.
– Я просто хочу сказать…
Деррик делает паузу.
И внешность его, и движения отличаются выверенной симметрией. Многие считают Деррика – обладателя аристократично крутой переносицы и изящной ямочки на подбородке – красивым. Когда-то Изабель даже подумывала свести их с Робби, пока, отправившись с Дерриком выпить поздно вечером во вьетнамский ресторан, не услышала, что тот заявил официантке.
– Я просто хочу сказать: у нас сюжет об отклонениях от стандарта, а не о точных копиях, – продолжает он. – О расширении границ семьи. Это же понятно?
– Совершенно понятно, – отзывается Эмилия.
А Эмбер добавляет, не пытаясь даже замаскировать насмешку:
– И насколько велики, по-твоему, должны быть отклонения?
Эмбер и Эмилия в каком-то смысле – живой материал для изучения детских тактик отделения от родителей, хотя в свои двадцать четыре и двадцать семь повзрослели уже давно. Одни дети хотят оставить по себе нежную память. Другие делают все, чтобы путь назад им был закрыт.
А вот признак возраста Изабель: она вроде бы и видит разтличия между Эмилией, Эмбер и другими ребятами и девчонками из фотоотдела – школьную королеву красоты с Лонг-Айленда не спутаешь с мексиканкой, которой все никак не прийти в себя после Гарварда, – но воспринимает их всех общо: молодежь. Они, как ей кажется, еще только формируются, они устремлены в будущее, чтобы стать… кто знает, кем или и чем, но уж точно
