Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич

Резко, зло порвала. Вымещая всю злость — на себя, на судьбу — на него, кто так любит меня!.. Даже так! А потом, вся в слезах, вылив боль — хоть не всю — слёз не хватит, чтоб всю! — написала опять. Подписалась сержантом, как есть… Не собой! А своё, где „Люблю“ — порвала. И уже не со злостью. Со скорбью. А его, где любовь и душа — сохранила… Как и письма других… А потом — как ударило: если проверят? Обнаружат фальшивку, подлог, выдаванье себя за другого. Наказанье? Плевать! И вообще: по закону — наказывать не за что. Не измена, не трусость. Не воинское, не государственное, не уголовное преступление. Дополнительный стыд? Да! Но страшнее другое: ему сообщат. Он узнает: его предала. Не могу!.. И уже от души отлегло. Не смогу написать. Значит — замуж — и всё… А потом, — ну за что же мне ум? — вот и впрямь наказание! — поняла: написать от умершего. Похоронку от трупа! Разбираться начнут, а вопросы — к кому? А от трупа писать… Прямо холод в душе. Но раз надо — пишу. И слова отыскала. А потом каждый раз находила другие слова. Да, непросто всё это. Находила пути. И их поиск порой заглушал боль души — чтоб потом она била сильней! В общем, с письмами тоже непросто, но зачем говорить о деталях? Дело в сути. Лгала. Хоронила себя. И ещё — интуицией, бабьим чутьём — выбирала, наверное, тех, кто поверят, не начнут уточнять, писать в госпиталь, по инстанциям лезть. А таким лгать страшнее вдвойне!.. Эх, была б поглупей! Не пришла б эта мысль — сотворить себе гроб — хоть в словах — я б не сделала шаг. Не шагнула б от первого — прочь!.. Обмануть: дать надежду — и подло предать? Всё равно предаю — только так, чтоб не знал, чтобы верил: „любим!“ — пусть за гробом… И теперь — схоронила себя — в первый раз! — и всю прошлую жизнь. Зачеркнула к чертям! Головою и впрямь — словно в омут. И к второму я шла, уже зная, что буду любить — и предам. И всё ж буду любить — до последнего дня!

А не сделать, как Лиза, смогла. Значит, вправду не сдрейфила, если смогла — против всех, да и против себя. Наступила на всё, чему в детстве учили, что любила, что знала, мечтала о чём. Тут не дёгтем ворота измазать, не вожжами избить! Тут — вообще… Такой срам! Там не знают — родные, деревня — но я знаю сама. Только мне по-другому — никак! И люблю их — люблю и сейчас! Каждый, каждый во мне — и права я, права!.. А пред Лизой виновна. Не молчаньем своим, а примером. Нашипели, наверное, девки — о романе с калекой, о своём ожидании свадьбы, об измене моей — и солдату, и им. Вместо чистой, хорошей — и вдруг… — не хочу говорить! И ведь вправду его предала — и других. И они проклинают меня — иль прощают, поняв? Милосердье ко мне — из судьбой измочаленных душ! И надеюсь, и верю — и сколь трудно принять, если даже дадут!.. А она воплотила моё несвершённое в жизнь. Так ли, нет — не узнать. Только тоже гнетёт… А как Фёдора жаль! Если б с первым ушла — легче было б ему. Как-то проще, понятней. Как тому лейтенанту. Повздыхал бы — может, даже, всю жизнь! — но другую б нашёл. Сколько женщин вокруг — и сестёр, и врачих — и получше, чем я! Ревновавших ко мне — и за это втройне ненавидя меня! А не здесь — в мирной жизни б нашёл. Не нашёл бы? — ну что ж — всё равно легче жить, чем с нещадно сдираемой кожей — каждый день, каждый час!“

И опять — почти крик. Чтоб прервать, я спросил: „Первый, понял, хороший. А другие? Не попался мерзавец, как Лизе?“ — „Обошлось без таких. Видно, чувствую что-то. И не всяких люблю — будь без рук он, без ног. И, бывает — претит. „Слава богу“ тут, правда, не скажешь — но находится тут же другой, кого можно любить. А претит не физически. Раны, шрамы, ожоги, увечья — это внешне, и дело не в них. Вот душевная гниль… И я чувствую гниль! Чую, чую душевную грязь! И к таким — нет любви. Только долг медсестры. Ошибаюсь ли, нет — как узнать? В тех, кого я люблю, — не ошиблась. А напрасно отвергла кого — может, тоже вина. Было, было такое! Раз по улице шла — и безногий один — да с ожогом ещё — прошипел: „Почему ты была не со мной? Что — ожогом побрезговала?“ Как узнал он меня — через столько-то лет? Видно, в душу запала. Мне же вспомнить — никак! Сколько было таких… И причём тут ожог? Поглядела — противен он мне — и тогда, видно, был. Нехороший, видать, человек. Только жалко его всё равно! И схватила все деньги, что были, плача, сунула в руку — а он выдал ещё про гулящую бабу — как-то грязно и мерзко — и — к другим на тележке своей. И не зря с ним тогда не была!.. Или стал он таким от чутья моего, от брезгливости к гадам? Не дала ему каплю любви — и пропал человек! Не плохой он, возможно, а битый — жизнью, мною, увечьем, людьми. И не сдюжил — и я не спасла“. — „Не спасли б вы его, и не надо себя обвинять. Если гадость внутри — не исправишь ничем“. Сразу — мысль о своём — и не очень приятном. Есть, действительно, гады. Их исправить нельзя! Но зачем обобщать? И тряхнул головой, и добавил: „Может, я и неправ. Или прав не всегда“. — „Я не знаю, вы правы, не правы — но боялась потом выходить. Выходила, конечно: жизнь, работа, дела. Но дрожала всегда: вдруг увижу кого из любимых? Что скажу? Как прощенья просить? Обмануть, что считали убитой? Всё равно: что потом? Что нам делать тогда?.. Не хочу я об этом сейчас!“ Как-то резко, трагично взмахнула рукой, искривилось лицо. И не знал уж теперь, от чего отвлекать — и спросил: „Ну а с Фёдором что?“

„Да скажу уж, раз к слову пришлось, про него и про письма — похоронки мои! Ведь тогда-то он мне предложил. Видел: лезу на стенку