Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич

ей, что желаю нагадить!.. И немому — губами к щеке. Мне б — ладонью!.. А написано было б подробно — решила б, что я прочитала. Так и так — отвращенье, брезгливость — и ладонь по щеке. И гадливо бы вытерла руку… Всё равно я должна была сделать! Чем преграды страшней, тем достойнее шаг!.. Не смогла. А вот Лиза смогла. Тем красивей, отчаянней шаг!» О других может думать: «красивей», «отчаянней». О себе — без возвышенных слов. «И она не отправилась в тыл. „Жди меня!“ — ему было даровано ей. Выгрыз, сволочь, чужое!.. Ведь какой лейтенант заходил! Появился потом, после свадьбы. Прямо создан для Лизы. От неё же — внимания — ноль — хоть такие ловила я Лизины взгляды в лейтенантскую спину, когда он — не понуро — держал марку! — но всё ж уходил! И я знала, что — нет! Никогда… Раза три за всё время появлялся всего — на какой-нибудь час — и обратно в окопы. Но, я знаю — писал. Попыталась одна подшутить — но такой получила ответ, что уж больше никто не шутил». И хотел я сказать: «Что за гад! У калеки жену отбивать!» — но сдержал осужденье: тот — калека, но жив. А его, может, завтра убьют. И она — в унисон, почти в тех же словах — и ещё: «Он и сам ощущал, что неправ — но не мог прекратить… Мои домыслы? Нет. По обрывкам бесед, разговоров на общие темы, бабьих сплетен. Вы ведь знаете: были такие — из зрачков аж кричало: „Уступи! Дура-девка! Такой лейтенант… Уступи!.. Чтоб могли мы сказать: „Все с грехами!“ …Ей простили бы грех — хоть не все. Не как мне. Тут понятней и проще. Но она — ни на шаг!.. А потом прорвало лейтенанта — но как! Было: Лиза читала стихи — те — незнамых времён и поэтов — только вдруг он шагнул и сказал: „Я прочту! Извините, своё““.

Тут, прервавши рассказ, она встала — и, дрожа, как струна, женским голосом, но по-мужски — как, наверно, читал лейтенант — начала:

Меч толедской работы меж нами,

И толедское пламя меж нас.

Мы охвачены страсти волнами,

Но следим, чтобы страсть не зажглась.

Мы разумны и взрослы — и всё же

Меч нам хочется к чёрту рассечь!

Пламя светлое жизни дороже —

Но надёжен из разума меч.

Лес зелёный раскрылся над нами —

За шатром всё прекрасней шатёр.

Хоть бы стали холодное пламя

Щебет птичек летающих стёр!

Не дворец, чьё величье сурово —

Здесь зелёный шатёр из ветвей.

Слово рвётся — не сказано слово —

Меч проклятый всей жизни живей!

И идём мы, и пламя меж нами,

И толедский жестокий клинок.

Мы охвачены страсти волнами.

Хоть бы кто-нибудь выплыть помог!

И такие и боль, и отчаянье в звуках! А она, опустившись на стул, продолжала — голосом, постепенно переходящим в обычный: „И запомнила стих — непонятный и странный. Но в нём сила, и мука, и страсть!.. Про Тристана с Изольдой узнала потом, через долгие годы. И про меч между ними. Долг и чувство. Он об этом сказал — и она поняла. И я тоже — сквозь таинственность слов“. И представил: землянка, тусклый свет, книжный мальчик, заброшенный в бездну войны, — и такая же книжная девочка — и разумны и взрослы, и юны и глупы, — и толедские страсти, и Тристан и Изольда — и меч между ними, и зелёный шатёр с пеньем птичек, — отвлеченье от этого жуткого мира — и удар этим самым мечом — потому что сказала она: „Он ушёл — резко, быстро. И как Лиза хотела рвануться за ним! Но сдержала себя. А вот я не сдержала. Не тогда, а чуть позже, в ночи. Я ведь, я виновата во всём! Не смогла защитить. И такой внутри стыд! И с особой любовью, с надрывом, я ласкала любимого мной — и он чувствовал горе — и меня утешал! Он, без ног и с обломком руки! И считал, что я плачу от скорой разлуки — и твердил: „Не забуду тебя!“ И ему, как и всем — похоронку!.. Ладно, к чёрту меня! Лучше буду о Лизе. Лейтенант? Он вернулся не скоро — когда Лизу неделю уже, как отправили в тыл. По раненью… Слава богу, что ранило. И ещё, слава богу, — не сильно. Больше он не являлся. И что дальше — не знаю. Но надеюсь, что живы… Хотя счастливы вряд ли… Вам же, вправду, спасибо — хоть за Лизу себя буду меньше корить. Сняли камень с души — хоть один. Хорошо, когда есть, кому слово сказать!“

И я слушал про Лизу — и жизненный опыт, ощущение хрупкости, боли подобного типа людей — и любовь к ним, и жалость — натолкнули на мысль: „А ведь Лиза могла понимать!“ Я чуть слышно шепнул — но она услыхала и воскликнула: „Да! Да — могла понимать!“ — и чуть тише: „Был момент: шла в деревню к…, — замялась слегка — как бы это сказать…“ Я кивнул: „Успокойтесь. Не надо деталей“. Благодарный ответный кивок. „Ночь, темно — но дорога видна. И вдруг — всхлип. Где-то спереди сбоку. А потом, хоть негромкий, но крик — и с надрывом, отчаяньем, болью: „Ну за что мне такое, за что!“ — и фигура рванулась к дороге. У меня уж — рука — к кобуре. Выходили из части — оружие брали: места неспокойные. Но увидела: Лиза. И она увидала меня. Прямо взглядом ожгла. И бегом — мне навстречу — и мимо — по обочине, спотыкаясь о корни, увязая в грязи — чтобы воздух в себя не втянуть, осквернённый дыханьем моим, чтоб себя не запачкать, коснувшись меня!.. И догнать её надо, догнать, рассказать, что была за стеной, что услышала гада, что немой растерялся, не всё написал — пусть напишет, пусть сверит она с тем, что я расскажу. Не захочет со мной говорить? На колени упасть — или силой заставить послушать! И рванулась уже — догнала б — я быстрей и сильней — и нога уж давно перестала болеть — но застыла на месте. Ждёт