Негатив. Портрет художника в траурной рамке - Лев Михайлович Тимофеев
«Ура! Похоже на тост, — сказала Дашуля. — Выпьем!» Они втроем, смеясь, содвинули стаканы. И мысль о том, что он здесь лишний, не то чтобы совсем оставила Закутарова, но отошла далеко на второй план.
4
К тому времени Закутаров был уже человеком известным в диссидентских кругах. И реплика о заговорщиках и конспираторах была, конечно, ему и адресована. Старик знал, что именно так — «Мы не заговорщики и не конспираторы. Открытое письмо товарищам» — называлась широко разошедшаяся в самиздате и даже читанная по «голосам» статья Закутарова с анализом ситуации, в какой к концу семидесятых оказались диссиденты или, как тогда говорили, «демократическое движение». Автор убедительно доказывал, что диссидентские методы борьбы с коммунистическим режимом, несмотря на личный героизм инакомыслящих, не могут дать никакого положительного результата: конструктивный потенциал диссидентства равен нулю…
Статья была написана год назад после того, как среди черноморских, а потом и среди московских инакомыслящих пошел ложный слух, может быть, специально запущенный гэбухой, что именно по его, Закутарова, показаниям арестовали, судили и отправили в психушку «профессионального революционера» Бенедикта («Бегемотика») Струнского, который организовал в Черноморске подпольную «библиотеку самиздата». Местные читатели «самиздата» — полтора десятка молодых и не очень молодых интеллигентов (половина из них — еврейские «отказники») — начали даже сторониться Закутарова как стукача и провокатора.
Все это, конечно, были глупости. К аресту Струнского Закутаров не имел никакого отношения: Бегемотика взяли вечером на улице с поличным — он был хорошо нагружен, нес куда-то или откуда-то две книжки Авторханова, «Слепящую тьму» Кестлера, «Новый класс» Джиласа… И только на следующее утро домой к ничего не подозревавшему Закутарову нагрянули с обыском. Вошли неожиданно: Дашуля рано убежала в университет и забыла закрыть входную дверь, — с ней это частенько случалось (а может, дверь тихонько открыли отмычкой — они умеют).
На письменном столе совершенно открыто лежал только что вышедший в Париже свеженький глянцевый томик тамиздатского «Архипелага» и под ним — «Хроника», машинописные листки на папиросной бумаге. Гэбешникам, видимо, показалось мало этой «запрещенки», и они перевернули весь дом. Даже из морозильного шкафа на кухне выгрузили купленные впрок на дешевом загородном рынке пять замороженных куриц и хороший кусок свинины и стали отковыривать ножом иней от стенок, проверяли, не приморожено ли там что-нибудь. Еще когда Дашулины родители только-только привезли этот морозильник в подарок молодоженам, Закутаров довольно глупо пошутил, мол, агрегат хорош, чтобы спрятать что-нибудь на дне, — и надо же, запомнил папочка-прокурор! А может, он и настучал, что зять читает и даже сам пишет «антисоветчину»? По крайней мере папуля явился вместе с опергруппой и как надзорная инстанция с каменным лицом торчал при обыске, время от времени перешептываясь с оперативниками. Он всегда мечтал хорошенько упечь зятя и «освободить дочь от влияния этого отщепенца». (О том, что Закутаров предусмотрительно держит свой фотоархив и исторические записки за городом, в садовом домике Молокана-старшего, он, слава богу, ничего не знал.)
После обыска Закутарова под холодным осенним дождем вывели из дома (соседи небось прильнули к окнам), посадили в черную «Волгу» и повезли в «Особняк», и даже записку жене не разрешили оставить, сказали: «Не беспокойтесь, скоро вернетесь». «Особняком в переулке» называли в городе местное управление КГБ — огромное серое бетонное здание, криво, уродливо пристроенное к восхитительному старинному особнячку, который когда-то, еще в годы революции, ЧК реквизировала у местного судовладельца, тонкого ценителя архитектурного барокко. И здесь в кабинете следователя после не слишком продолжительной беседы Закутаров действительно признался: да, и «Архипелаг», и «Хронику» он получил от Струнского.
«Ну вот, что и требовалось доказать», — удовлетворенно сказал следователь, молодой белобрысый и лопоухий мужичонка со значком сельхозинститута в петлице. «Выдвиженец из сельского комсомола», — подумал Закутаров. Следователь некоторое время внимательно смотрел на него и, обнажая длинные передние зубы, улыбался какой-то вертикальной, заячьей улыбкой. На пустом столе лежали несколько листков протокола, окно было наполовину забелено матовой краской, на белой пустой стене — портрет Дзержинского. Закутаров успел подумать, что и длинная заячья физиономия следователя, и вся обстановка в кабинете — замечательно типажны: мог бы получиться отличный снимок… «Будем считать, что это начало нашего сотрудничества», — сказал наконец следователь, и было непонятно, спросил он или утвердительно подвел итог беседы.
Закутаров промолчал. Уж сотрудничать-то с КГБ он никак не собирался.
5
«Московские правозащитники считают, что ты поступил аморально», — сказала Дашуля месяца через три или четыре, когда Закутаров уже и думать перестал о том допросе. Она пришла с улицы, где случайно встретила кого-то из черноморских читателей «самиздата», имевшего постоянные связи со столичными диссидентами: «Он увидел меня и хотел перейти на другую сторону, но я его окликнула. Ему деваться было некуда».
Закутаров взорвался: да пусть бы девался куда подальше! Подумать только, «московские правозащитники считают»… А как он должен был поступить? Героически молчать? Взять все на себя?
Рискнуть, и при худшем обороте дела пойти в лагерь лет на пять, как ему сразу пообещал этот хищный заяц следователь? Оставить лишь до середины дописанными «Эстетические начала истории» (через двадцать пять лет эта ранняя, «студенческая» работа вышла уже тремя изданиями, переведена на английский и немецкий, и теперь в мире без ссылок на нее ни одна серьезная диссертация по философии истории не пишется)? Оставить незавершенной серию снимков «Бичи приморские» — о бомжах южного города (позже, уже в середине девяностых — вторая премия на биеннале в Венеции)? И наконец, не оканчивать университет? Уже тогда расстаться с Дашулей? Сломать жизнь? В самом активном, в самом продуктивном возрасте лет на пять отказаться от интеллектуального труда и не брать камеру в руки? И во что же он превратился бы за эти пять лет? И главное, ради чего? Бегемотик-то уже прочно сидел, когда Закутарова допрашивали, сидел и сам давал признательные показания.
«Нет, положительно, у русской интеллигенции какая-то закупорка нравственных понятий, — говорил Закутаров уже тише, постепенно успокаиваясь, — какой-то нравственный ступор. Они никак не могут взять в толк, что добро и зло не позой измеряется, не количеством чудаков, добровольно отправившихся на гильотину, но делами, результатом работы — ре-зуль-та-том!» Он, Закутаров, не революционер и не подпольщик. Он историк и художник (да, да, и художник!). Он оканчивает университет, и у него есть обязательства перед собственной совестью. А вот если бы он, поддаваясь нравственному давлению диссидентского сообщества, отправился в лагерь, если бы принял позу распинаемого Христа и, загодя раскинув руки по сторонам, стал бы искать, где же тот предназначенный ему
