Тропы, которые я выбрала. Повести - Валерия Дмитриевна Фролова
В воде порой возникает странное ощущение: ощущение дома. Будто, привыкшее с материнской утробы к состоянию сомнамбулическому, тело всякого существа, — человека, волка, животного — вспоминает то родное, что грело и кормило. Море окутывает ненавязчиво, дурманит. И если на поверхности лечь на спину так, чтобы вода затекала в уши, кажется, можно вспомнить сердцебиение матери.
Уже вечерело, когда они выбрались на причал. С каждой минутой всё меньше виделась линия горизонта. Тихо исчезая, она возвращала море небу, — и они сливались в необъятное.
Поели быстро и без разбора, спать легли рано. Сказывалась усталость.
А ночью она всё-таки видела: зачем-то зима, она идёт сквозь ветер, жмурясь и забывая дышать, потому что больно сглатывать воздух. Большой город, хотя, она слышала, есть и побольше, но дороги, она уверена, там те же, с кислой присыпкой на снегу, разъедающей кожу, и те же пути, сплошные дворы и подъезды, дворы и подъезды. Да, да, она видела, как на скамейке дети, их мать с чёрным без поводка псом у ног и оскал, жёлтый на белом лёд, около растёт ель, две пары ног маленьких людей, и где-то рядом уже заскулили качели. Железная дверь пищит, вот-вот покажется замученная половая тряпка, какой вытирает площадку такая же приходящая, Дамира, сама она не спрашивала, но слышала, как окликала её другая, тоже татарка, или это было просто слово на чужом языке, только слово, сплетение двух слов или всё-таки имя, слово ведь тоже может стать именем однажды. И когда дверь пропищала, морской водой потекли из её проёма звуки, она отгадала, они пахли солью, а на вкус, она знала, всё-таки сплошной сероводородный осадок. Слизывать его с пола, чтобы услышать о чём говорят, голоса мягкие и высокие, и когда откроются глаза, в ушах ещё будет звенеть, исчезнув. Да, она всё это точно видела, — но она никому не расскажет.
Тонкой неровной полоской кровоточило рассветное небо, Михас в сковородке жарил подгоревшую яичницу. Сонную Муху успокаивал запах хозяйского завтрака.
Море поутру разлеталось волнами. Иллюзорность его, вчера ещё ощутимая, стала теперь неясна для Михаса. Вода солью била в нос, стекала по глотке. Плавать было приятно, но чрезмерная реальность происходящего, за ночь переработанная и ставшая вдруг привычной, вводила в онемение. Не то было с Мухой, — нелепо перебирая лапами, она сохраняла взгляд глубокий и погружённый, морда её была неподвижна, лишь брыли смешно покачивались на воде, а ноздри едва подрагивали, словно каждый выхваченный запах приводил Муху в возбуждение.
На пляже было ещё совсем мало людей. Солнце подсвечивало их редкие силуэты — они тут же делались родными. И все — в плену рушащихся каменных стен и ступеней — не обращали никакого почти внимания на зелёным раздетые вершины гор. Отвернулась чья-то голова, и Михас увидел.
Смуглая, с несвойственной краснотой на щеках, впалые глаза, едва различимые губы — и над ними, прерывая контур, прямо в желобке, тёмно-розовое родимое пятно, скользящее к кончику прямого носа. Забыв набрать воздух, Михас по инерции нырнул, и в солёной темноте перед ним вспыхнул послеобраз её лица. Ему стало чуть жаль, когда она пропала.
Он рассёк поверхность воды. Её не было уже на берегу, и нигде вообще не было. Отогнав нераскрывшуюся ещё тоску, Михас позвал Муху, и оба они ушли под солнце в гору. Кажется, морские капли, не успевая испариться, так и застывали солью на их коже, в неё впечатывались.
Зазвенело. Китайские колокольчики перекликнулись, когда открылась дверь. Двое вошли. В лавке было сыро и душно.
Михас вгляделся в сидящего старика-продавца. В лице его едва различались черты обычного человека, — скорее оно походило на неудачный портретный набросок, наспех заштрихованный, подчеркивающий вещи самые непримечательные, почти дефективные: носогубную борозду и стёртые родинки, и пару игольчатых волосков где-то у самой шеи, и отличающиеся явной плешивостью седеющие брови. И были ещё глаза. Вовсе неособенные, неподвижные к тому же, они всё же помогали этому лицу существовать и быть вразумительным.
Механически Михас вдруг поддался влекущей окаменелости этого незнакомого взгляда, упёрся зрачками в случайную точку, — и мысль его остановилась. Вялое пространство лавки замерло.
Муха простонала.
Временами Михас боялся своей собаки. Как боятся хозяева звериного в домашнем питомце, так ждал его Михас и никогда не обнаруживал.
Может быть, он обманывался.
— А-а, вы не купите ещё ничего. Сегодня. Вы потом приходите, я вижу.
И вправду просто ушли.
Оба голодные, забравшиеся высоко, искали еду и хотели то ли домой, то ли на море. Вечерами к берегу ходили меньше, и не всякие.
Посреди воды стояла. Черная ночь её одела, а больше ничего.
— Оля.
Он повертел в руках имя.
— Я назову тебя… Лола. Можно?
Ничего не сказала, но, кажется, сгорбилась суетливо. И снова деловито расправила плечи. До смешного гордая нагая среди темноты.
Просто смотрел и плавал.
Муха выла и выла.
Пошел день за днем, что ночь за ночью.
Утром то приходила, то нет, но вечно читала под солнцем и даже не смотрела, только Муху гладила, подходящую иногда. Муха заглядывала своими глазами ей в глаза, тыкалась носом в твёрдый переплет, и что-то понимала, о чем-то просила. Михас плавал в стороне, порой терял Муху — так похожа была на песок её шерсть, её кожа, и издали ему казалось, что Лола, читая, просто гладит тонкой рукой воздух, причёсывает его на свой лад.
Он говорил с ней. Она оставалась песком под ногтями. Было что-то невозможное в их встречах и в самом душном воздухе южной ночи, в том, как стерегла их ночами Муха.
— Я уезжаю завтра.
Куда? Михас никогда не видел холодного и серого неба, на нем ввалившегося пуза огромной облачной тучи над белым пространством дорог и людей. Только Муха отчего-то завиляла хвостом.
Надо было успеть, куда-то деться. Побежал к лавке, и снова замирающее пространство и стеклянный взгляд старика, на этот раз он понял, да, старик был слеп.
— Один?.. Подойди сюда.
Протянул руку и рукой нащупал, вложил в кисть.
На берегу Мухи не было и Лола кружила по воде, беспокойная в волнах. Какие-то люди по ту сторону, смеются и уходят.
Тонет-не тонет, вода соленая затекает и не видно, приятная солёная родная темнота, только тепло. Сплетение звуков и эхо расстроенное, не похожее на речь.
— Муха! Муха, ко мне, ко мне, — никогда не
