На весах греха. Часть 2 - Герчо Атанасов
— «Что мы будем там делать?» — «Будем ходить, гулять, Ели, долго гулять.
— «А потом?» — осторожно спросила она. «Потом ничего, вернемся домой». Елица взъерошила траву ногой, туфля стала мокрая. «Вернемся домой, потом что?». Теодор напряженно думал, как двоечник у доски. «Потом… — он пожал плечами. — Что всегда». Это и все, на что способна твоя ученая голова! — решила Елица, но вслух сказала: «Мы с тобой не можем, как всегда, папа. Уже не можем». Теодор молчал, тщетно подыскивая какие-нибудь доводы. «А может быть, попробуем?» — сказал он с наивной надеждой. Он не готов, он снова умоляет, разозлилась Елица, ужасный. характер… «А дядя? — неожиданно спросила она. — Мы бросим его одного?». Теодор слегка побледнел, но на и без того бледном лице это было почти незаметно. «Насколько я понял, он хочет поработать в тишине и одиночестве». — «Это не одно и то же», — сказала Елица, подчеркивая каждое слово. Не зная, что ответить, Теодор спросил: «А ты говорила с ним?» — «О чем?» — «Об этом, об… одиночестве». Елица пригладила влажную траву, благодарно стелящуюся под ногами. «Мы с дядей о многих вещах говорим, папа, и об одиночестве тоже… Но я не могу оставить его сейчас одного». Нога се замерла, потом снова принялась гладить траву. Теодор помолчал, Елица домой не вернется, она уже решила. «Мы можем взять его с собой, — собрался он с силами. — Поедем вместе, ты права». — «Вместе, но куда?» — после паузы спросила Елица, и, прояви Теодор хотя бы наблюдательность, раз уж ему не хватало чуткости, он понял бы, что от ответа на этот вопрос зависит многое. Но он упустил эту единственную возможность. Он даже не заметил, что Елица говорит тихо, не поднимая головы, будто ждет, что и вправду свершится чудо: они будут вместе с Няголом, есть такой путь, по которому они могут идти вместе, два брата, а посредине — Елица… «В Софию, естественно, — ляпнул Теодор. — Там ему, пожалуй, будет легче».
Елица убрала ногу, выпрямилась, посмотрела на отца ясным и холодным взглядом. «Дядя никуда не поедет, он мне сказал об этом. Я останусь с ним… До свидания».
Она повернулась и, всей своей хрупкой фигурой демонстрируя превосходство, пошла прочь.
Поездка в Софию была кошмарной. Они то и дело останавливались — на автостоянках, у обочин, маленьких городках. Милка требовала кофе, заставляла его умываться холодной водой из колонок и безостановочно молола языком: дожили, какой позор, единственная дочь сбежала, как цыганка без роду и племени, да еще сразу после похорон, почему ты молчишь? Что он мог ответить — разве что сказать грубое слово или внезапно нажать на тормоза Нягол тоже хорош, а еще родной брат называется не унималась Милка, черная душа, а строит из себя ангела небесного, ты видел, как он нас провожал — можно подумать, он тоже переживает! «Замолчи!» — ревел в ответ Теодор, и машину резко заносило.
Домой добрались измученные и все решения от дожили на потом. Но события их опередили. На следующее же утро в почтовом ящике оказалось письмо на имя Елицы, полное угроз. Деканат предупреждал ее, что если она не явится к декану, ее исключат из университета. А еще через полчаса позвонил Чочев — он спешно требовал Теодора к себе.
Закрутились безумные дни: из института он бежал в университет, оттуда обратно в институт, в лаборатории. Разговаривать с Теодором декан отказался. Всегда любезный и выдержанный, этот человек неумолимо рубил под корень. У Елицы слишком много прогулов, преподаватели отказываются допустить ее к зачетам, а сессия уже на пороге.
Теодор бросился спасать дочь, увещевал, обещал, каялся — и все от имени Елицы. Особенно мучительной была встреча с ректором, который принял его по просьбе академика Тенчева. Совершенно отчаявшийся Теодор потел, показывая медицинские справки о тяжелом состоянии дочери — и настоящие, и состряпанные на скорую руку, объяснял, что дочь осталась в провинции, сраженная недугом, в окружении врачей, а он бегает по инстанциям, вместо того чтобы быть у постели больного ребенка.
Никогда в жизни он так не лгал — спокойно до наглости. И никогда не подозревал, что ложь, даже такая наглая, может доставить человеку наслаждение, сродное чувству мести.
Ему поверили, прогулы оправдали, экзамены перенесли на осень. Однако на прощанье декан, стараясь быть любезным, сказал: «Коллега, пусть это будет между нами, но для вашей дочери это последний шанс. В следующий раз я ничего не подпишу».
Вечерами Теодор возвращался в свою сверхблагоустроенную квартиру без сил от унижения и усталости. Коварно лишив его возможности закончить докторскую диссертацию, причем на последнем этапе, и подсунув новую тему, официальным руководителем которой считался уже он сам, директор института и вчерашний друг Теодора, Чочев пришпорил его так, как не пришпоривал своего Россинанта неистовый идальго. Целые дни и даже ночи напролет Теодор не выходил из лабораторий, бегал по совещаниям и рабочим встречам, согласовывал, выбивал дополнительные средства и валюту, решал все вопросы, недорешенные Чочевым. Для настоящей работы у него не оставалось времени, но и это было не самое страшное. Больше всего его угнетало вмешательство Чочева.
Странный человек! Осторожный, выжидающий, взвешивающий каждый свой шаг во всем что касалось административных вопросов, здесь он менялся до неузнаваемости: импровизировал, вносил в программу внезапные поправки, ставил дополнительные опыты. Сотрудники недоумевали и поглядывали на Теодора — его заместителя, а по сути дела, руководителя работ, надеясь, что он все расставит по местам. Но Теодор не решался. «Ладно, давайте попробуем, — говорил он упавшим голосом, — в этом есть свое рациональное зерно».
Трудно поверить, но порой так оной было: комбинативный ум Чочева ухитрялся нащупывать ходы, причудливо связанные с главной идеей исследования. Эти находки поражали Теодора
