Наум Фогель - Капитан флагмана
- Я тут в четыре решил собрать кое-кого - прессу, журналистов, писателей, не каждый день ведь заводы орденом Ленина награждают. Подготовиться надо, чтоб лицом в грязь не ударить.
- Я тебе своего "комиссара" пришлю, - сказал Бунчужный. - А мне надо Джеггерса проводить.
- Ладно, давай своего "комиссара", - согласился Ватажков. Он встал, обошел стол и сел в кресло напротив Бунчужного. - Не нравишься ты мне, Тарас Игнатьевич, хмурый и похудел будто.
- Устал, наверное, - попытался усмехнуться Бунчужный, но улыбка вышла нарочитая.
- Нет, это не усталость у тебя, - положил свою ладонь на его колено Ватажков. - Давай выкладывай.
- Гнетет меня что-то... В командировке спокоен был. И когда возвращался, чувствовал себя сравнительно спокойно. А вот как повстречался с Галиной, защемило сердце. Терпеть не могу, когда сердце вот так щемить начинает. Мистики не терплю. Всегда боялся непонятной тревоги. Помню, когда из окружения выходили, как только защемит сердце, того и гляди немцы нагрянут откуда не ждешь.
- Ну ничего, Тарас Игнатьевич, ничего. Еще денька три помаешься, пока вся эта кутерьма с награждением закончится, потом отдохнешь. А завтра, как договорились, в Отрадном встретимся.
Они простились. Ватажков несколько секунд смотрел на дверь, которая закрылась за Тарасом Игнатьевичем, потом снял трубку и позвонил в больницу. Попросил к телефону Багрия. Ему сказали, что Андрей Григорьевич на совещании.
- Ладно, я ему позже позвоню. - Положил трубку. Задумался, не снимая с нее руки.
13
Девятая городская больница состояла из нескольких корпусов. Один старый. Его так и называли - старый корпус. Это было крепкое здание, с толстыми узкими окнами и нелепой колоннадой у парадного входа.
Здесь размещались терапевтическое отделение, рентгеновские кабинеты, лаборатории, библиотека и мастерские для ремонта аппаратуры.
Два новых корпуса - восточный и западный, высокие, с широкими окнами располагались в глубине двора и гордо поблескивали металлом и стеклом. В каждом - по два лифта: один - для носилок с больными, другой - для сотрудников. Особенно хорош был восточный, хирургический.
В нижнем этаже этого корпуса размещался красный уголок. Впрочем, красным уголком его называли до прихода в больницу Людмилы Владиславовны. В первый же день она распорядилась убрать всю мебель и плакаты, оснастить как следует и впредь именовать эту "хату-читальню" конференц-залом. Она хотела, чтобы и здесь было как в поликлинике судостроительного: панели из пластикового шпона под карельскую березу, на полу цветной линолеум, добротная мебель.
Конференц-зал и впрямь вышел на славу. На стенах в тонких позолоченных рамах висели лозунги - бронзой по малиновому пластику. И кресла с гнутыми спинками, обитые красным, как в оперном театре, плюшем. Между креслами и сценой стоял длинный, под зеленым сукном, стол. Особенно была внушительной трибуна - массивная, мореного дуба. Здесь проводились и производственные совещания, и общегородские врачебные конференции. Вот этот конференц-зал и решила радиофицировать Волошина. Она была убеждена, что трибуна с двумя микрофонами будет выглядеть куда как солиднее.
По сравнению с новыми корпусами старый казался мрачным, неуклюжим, и Людмила Владиславовна избегала показывать его инспектирующим.
Расставшись с Чумаченко, Багрий направился к себе. Он неторопливо поднимался по широкой лестнице вестибюля, весь под впечатлением совещания.
Да, он остался верен своему решению - не выступил. А вот почему Вадим Петрович молчал? Он должен был сказать хотя бы о том, что к диагностическим ошибкам, которые инспектирующие выставили на первый план, он, Багрий, не имеет никакого отношения, потому что его в то время не было в городе и за него оставался Вадим Петрович. Так почему же он молчал?
У входа в отделение он остановился по привычке, чтобы отдышаться. Но одышки не было. Никакой. "Это потому, что я подымался медленно, - подумал Багрий. - А может быть, в обычное время я излишне тороплюсь? Здание старое, этажи высокие, и лестница крутая".
Багрий вошел в ординаторскую - просторную, очень светлую. Здесь была только Галина. Она сидела за столом, писала истории болезни. Ее слегка вьющиеся волосы какого-то почти орехового цвета с темной позолотой были влажны. Увидев Багрия, она вскинула большие глаза и сказала с участием:
- Итак, у вас опять неприятности.
- Пустое, - махнул рукой Багрий. - Это называется жизнь, Галочка. Настоящей жизни без неприятностей не бывает. Больших и малых. Иногда они чередуются с радостями, и тогда это - счастье. Но откуда вы узнали? Собрание ведь только-только кончилось.
- Сорока на хвосте принесла, - ответила Галина и добавила со злостью: Я бы ее убила, эту вашу обаятельную Людмилу Владиславовну...
- Вы - и убийство? Какая нелепость! - улыбнулся Багрий. - Как мама?
- Видите, я здесь. Выкупалась и пишу истории болезни. И в отделении все в порядке. И напрасно вы поднимались. Вы же собирались ехать на реку. Или передумали?
- Нет, не передумал. Я потому и решил, что не передумал. Хочу заночевать на даче. Пойдемте посмотрим наиболее серьезных.
Галина собрала разбросанные на столе истории болезни, сложила аккуратной стопкой, положила авторучку в карман халата и поднялась.
Лицо у нее было усталое. Но кроме усталости было в нем еще что-то, трудно определяемое с первого взгляда. Только присмотревшись внимательно, Андрей Григорьевич понял, что его встревожило: глаза. В них, в зависимости от освещения то голубых, то опаловых, то зеленых, залегли печаль и отчаяние.
- Вам надо отдохнуть, Галочка, - сказал он. - Нахлестаться какой-нибудь дряни из нашей аптечки и поспать хотя бы семь-восемь часов, иначе вы свалитесь или натворите глупостей.
- Свалиться я не свалюсь, а глупостей натворить - это смогу. Людмилу Владиславовну убить, например. Вашу Людмилу Владиславовну, которая всем, в том числе и вам, так безумно нравится.
- Не скрываю. Нравится, - улыбнулся Багрий. - И вот во имя этого умоляю - пощадите ее. Пусть живет!
- Ладно, пускай живет, - сказала Галина. - Пускай живет, черт с ней, повторила она. - Но если бы вы знали, с каким наслаждением я оттаскала бы ее за волосы.
- А вы, оказывается, злая, - сказал Багрий, продолжая улыбаться. Впрочем, это хорошо, иногда полезно, даже нужно позлиться. Но тут ваша злость необоснованна. Людмила Владиславовна делает свое дело, и, если учесть ее молодость, делает хорошо, с глубокой убежденностью. А это много значит убежденность.
Они пошли по палатам.
Валентина Лукинична спала. Осторожно, чтобы не разбудить ее, Багрий сосчитал пульс, постоял немного, прислушиваясь к дыханию, и направился к двери. Галина пошла за ним.
Утром, как всегда по субботам, обход был особенно тщательным. Вот почему не было нужды сейчас подолгу останавливаться у коек даже тяжелобольных. Но у кровати Прасковьи Никифоровны Багрий все же задержался. Это была крупная, с добрым скуластым лицом женщина по фамилии Пятачок. Несмотря на тяжелое состояние, она шутила: "Фамилия моя Пятачок, а цена мне сейчас - медный грош, да и то ломаный".
Багрий поздоровался.
- Спасибо, что часто проведываете, - расплылась она в улыбке. - А мне все лучше и лучше. Как вы говорили, так все по-вашему и выходит. Затемнило, и голова перестала болеть. Позавтракала я сегодня хорошо. И пообедала в аппетит. Дай бог вам здоровья.
- Вы всегда были умницей, - сказал Багрий. - Вот и дальше так держитесь.
- Я держусь. Я крепко держусь. А только скажите, когда розвыднеться?
- Надо запастись терпением, Прасковья Никифоровна. Мне своего авторитета ронять не хочется. А вдруг не угадаю. Дело в том, что у одних это раньше бывает, у других позже. Но "розвыднеться", как вы говорите, обязательно.
Зрачки ее глаз были непомерно широки. И смотрела она не на Багрия, а чуть в сторону.
В этом было что-то жуткое: так обычно смотрят люди, которые ослепли совсем недавно.
В нейрохирургической клинике, где Прасковья Никифоровна провела больше месяца, у нее обнаружили глубинную опухоль мозга. В короткой выписке из истории болезни значилось, что "хирургическое вмешательство в настоящее время нерационально". "В настоящее время" можно бы и не писать, потому что в таких случаях рациональность оперативного вмешательства с каждым днем все уменьшается и уменьшается. Такое заключение - смертный приговор. Но больной не полагалось этого знать.
В терапевтическое отделение она попала с воспалением легких. С этим удалось быстро справиться, но головные боли усилились и зрение стало быстро падать, пока совсем не угасло.
Развязка могла наступить скоро, но могла и затянуться. По всем правилам Прасковью Никифоровну полагалось выписать: она могла лечиться дома, но Андрей Григорьевич не хотел лишать ее надежды на выздоровление - она очень ему верила, и эту веру надо было ежедневно поддерживать.
