Наум Фогель - Капитан флагмана
Когда после обхода Багрий вернулся в ординаторскую, там его ждали ученики из подшефной школы. Они пришли пригласить Андрея Григорьевича на "голубой огонек", посвященный выпускникам, который состоится сегодня в девятнадцать ноль-ноль.
Багрия часто приглашали на такие "огоньки", и он обычно охотно соглашался, но сегодня... Он спросил, почему на его долю выпала такая честь.
- Нам говорили ребята из сорок восьмой, что у вас очень здорово получается, - сказала девочка с доверчивыми синими глазами и задорно вздернутым носиком. - Там, знаете, сколько после вашего выступления в медицинский пошло? - И, не переводя дыхания, спросила: - Скажите, у вас какие-нибудь награды есть? Какие-нибудь медали или ордена?
- Какие-нибудь есть, - улыбнулся Багрий.
- Нацепите их, пожалуйста.
- А это зачем?
- "Огонек" посвящен у нас не только выбору профессии, но и подвигу. И наши гости - участники Отечественной войны. Многие наши мальчики решили в военное училище идти, так вот мы...
- Ясно, - сказал Багрий. - Приду. И "нацеплю" обязательно. У меня их, правда, не так много, но, как говорится, чем богаты, тем и рады... - А про себя подумал: "Плакала моя поездка на реку сегодня".
Андрей Григорьевич жил от больницы почти за три километра. Троллейбусом - несколько минут. И остановка совсем рядом. Но он любил ходить пешком: берег эти минуты неторопливой ходьбы и спокойного раздумья.
Неподалеку от центральной фотографии он замедлил шаги. Это была самая лучшая фотография в городе. Тут работал Сурен Гогиашвили. Полгода назад, когда Андрею Григорьевичу исполнилось шестьдесят, он, уступая просьбе жены, зашел сюда, чтобы сфотографироваться. Гогиашвили долго возился у своего огромного фотоаппарата, установленного на мощных треногах, сделал не то десять, не то двенадцать снимков, а через некоторое время одна из этих фотографий, увеличенная до громадных размеров, появилась в широкой витрине. Портрет располагался на самом верху и был виден издалека. Андрею Григорьевичу было неловко останавливаться и рассматривать свое изображение, но, проходя мимо, он всегда замедлял шаг и косился на витрину. Там из добротной рамы, чуть повернув голову направо, спокойными, умными глазами смотрел на мир красивый старик. Багрию все нравилось в этом портрете открытый лоб, почти без единой морщины, густая шапка черных, с редкой проседью, волос, откинутых назад, черные как смоль брови, прямой нос, волевой рот. Верхняя губа, с мягкой, едва заметной ложбинкой посредине, чуть изогнута. И может быть, от этого казалось, что серьезное, углубленное в раздумье лицо вот-вот озарится доброй улыбкой.
Гогиашвили говорил, что этот портрет принес ему на столичной выставке первую премию.
Да, Багрию нравился этот портрет, потому что на нем был изображен крепкий, несмотря на годы, полный сил человек.
- Здравствуй, Андрей Григорьевич! Здравствуй, дорогой! - услышал он радостный женский голос и остановился. К нему семенила маленькая, очень подвижная старушка. Она работала сестрой-хозяйкой в поликлинике, которую Багрий возглавлял еще десять лет назад. - Давно я тебя не видела, продолжала старушка, - как поживаешь?
- А ничего, милая Анна Степановна, - ответил Багрий, прилаживаясь к ее тону. - Поскрипываем помаленьку. А вы как?
- Плоха, совсем плоха, - вздохнула старушка и вытерла губы ладошкой. На пензии я теперь, - произнесла она протяжно, словно хотела пожаловаться, что вот ее ни за что ни про что горько обидели. - Годы вышли, вот и решили на пензию меня. Поначалу обрадовалась. Думала, хоть отосплюсь за всю жизнь. Где там. Скукота загрызла, тоска зеленая, как перед смертью.
- Что за мрачные мысли, Анна Степановна, - поспешил успокоить ее Багрий. - Это с непривычки у вас тоска. К покою тоже привыкать надо. Ничего, пройдет немного времени, и все станет на свое место.
- Нет, не станет уже, - вздохнула старушка. - Не станет. Не уговаривай ты меня. - Она помолчала немного, опять вытерла губы. На этот раз платочком. Спросила тихо, настороженно, будто боялась ненароком обидеть: - А ты работаешь или тоже на пензии маешься?
- Работаю, - вздохнул Багрий. Ему стало вдруг неловко перед этой старушкой, которая вынуждена "маяться на пензии", тогда как он, хоть и старше ее, продолжал работать.
- И работай, Андрей Григорьевич, - как бы успокаивая, тронула его за рукав своей ладошкой Анна Степановна. - И работай, пока ноги носят, пока глаза глядят, пока работается. До свидания. И чтобы никогда тебе горя не знать, беды не ведать.
- Спасибо, Анна Степановна, - искренне поблагодарил ее Багрий.
Он еще долго глядел ей вслед, пока она не вошла в троллейбус. Потом вздохнул и пошел дальше. Вздохнул потому, что встреча с бывшей сестрой-хозяйкой вызвала в памяти безрадостные воспоминания.
Он много лет заведовал той поликлиникой по совместительству. Работа не отнимала много времени и, самое главное, доставляла радость. Поликлиника считалась одной из лучших. Потом - черная полоса. Багрий долго не мог понять, почему здравотдел вдруг стал обходить его своим вниманием. Сначала не понравился отчет - и то не так, и это плохо. Потом сестер стали все чаще и чаще отвлекать на общественные работы: дежурства на пляже, на стадионе. Санитарок тоже отправляли вне очереди то на уборку овощей в соседний совхоз, то на другие работы. И с врачами - то же: нужно план выполнять по специализации - берут из его поликлиники. И поликлинику стало лихорадить. Кончилось тем, что Багрий подал заявление с просьбой освободить его от этой работы. Просьбу удовлетворили. А через короткое время на его место прислали вконец опустившегося человека, распутника и пьяницу, какого-то родственника заведующего здравотделом.
Врачей в ту пору не хватало. Багрий сразу же получил место консультанта в крупном санатории и успокоился. Но однажды его встретила, как и сегодня, Анна Степановна и сразу же высказала все, что думала о нем.
- Ты считаешь, начальству худо сделал? - говорила она со свойственной ей прямотой. - Нам худо сделал. При тебе мы на работу как на праздник ходили, а нынче - как на каторгу.
Багрию тогда стало неловко от упреков сестры-хозяйки, и он попытался оправдаться:
- Конечно, может быть, я и погорячился. Но вы-то знаете, как все было, Анна Степановна. Очень уж обидно было.
- Э, милый, обиду и пересилить можно! - тем же тоном сказала Анна Степановна. - Ежели какая гадина поперек пути станет, драться с нею надо. А ты сторонкой обошел. Ты ж коммунист, милый. Не пристало коммунисту всяку сволочь сторонкой обходить. Или руки обмарать боялся? Так руки завсегда вымыть можно.
И сейчас, после встречи с Анной Степановной, Багрию вспомнился тот разговор. И еще вспомнилось, как зарекся он никогда не уходить "по собственному желанию", если такого желания нет.
Буйно зеленели остролистые клены и старые липы. Каждое дерево тут было знакомо Багрию. Он знал их биографию, болезни, радости и страдания. Одни были уже совсем старики, такие глубокие, что даже он, Багрий, тоже старый человек, помнит их уже стариками. А рядом - деревья в расцвете сил, некоторые - совсем еще молодые, трепещут на ветру нежными листьями. Во время войны улица была в руинах. Вместо развалин построили новые дома, высокие, красивые. И тополя дотянулись до крыш. Слились своей листвой, образовали серебристо-зеленую стену. Вот сейчас еще квартал - и его улица. Степная. Она протянулась на много километров. Одним концом упиралась в реку, а другим выходила прямо в степь, поросшую когда-то густым ковылем и полынью. Теперь там зеленеют виноградники, перечерченные ровными линиями бетонных столбиков, и орошаемые огороды. Ковыль да полынь остались только на курганах. Они и сейчас возвышаются, эти курганы, строгие, как и сотню лет назад, молчаливые.
Багрий повернул на свою улицу, но не прошел и полквартала, как вдруг почувствовал сильную боль в печени. В последнее время она стала появляться все чаще и чаще, эта боль. "Надо бы пообследоваться". Он всегда так думал, когда появлялась боль, а становилось легче, забывал и снова вспоминал при очередном приступе. В том, что он страшился этого обследования, не хотел признаться даже самому себе.
Он пошел медленнее и стал дышать ритмичнее. Это всегда успокаивало. "Я очень мнителен, - подумал он, когда боль утихла. - Все врачи мнительны. Это потому, что они знают больше других о болезнях. Мне, пожалуй, не стоило бы волноваться: в конце концов я свое пожил. Нет, я не должен так рассуждать. Так рассуждать - признак глубокой старости. А я еще крепкий. И мне до всего дело. Вот улягутся передряги, и попрошу, чтобы меня "обкатали, как горячую чурку".
Он улыбнулся. "Обкатать, как горячую чурку" значило в лексиконе Остапа Филипповича быстро, всесторонне и тщательно обследовать больного. Багрию нравилось это выражение. А может быть, он улыбнулся потому, что прошла боль? Когда боль проходит, всегда наступает успокоение. Пугала только непродолжительность боли, потому что именно такое он совсем недавно наблюдал у одного больного, у которого потом оказался рак печени. Вот уж с чем не хотелось бы столкнуться.
