Максим Горький - Мать
Однажды он сказал:
- Нет, виноватые должны быть, - они тут! Я тебе скажу - нам надо всю жизнь перепахать, как сорное поле, - без пощады!
- Вот так однажды Исай-табелыцик про вас говорил! - вспомнила мать.
- Исай? - спросил Весовщиков, помолчав.
- Да. Злой человек! Подсматривает за всеми, выспрашивает, по нашей улице стал ходить, в окна к нам заглядывать…
- Заглядывает? - повторил Николай.
Мать уже лежала в постели и не видела его лица, но она поняла, что сказала что-то лишнее, потому что хохол торопливо и примирительно заговорил:
- А пускай его ходит и заглядывает! Есть у него свободное время - он и гуляет…
- Нет, погоди! - глухо сказал Николай. - Вот он, виноватый!
- В чем? - быстро спросил хохол. - Что он глуп?
Весовщиков, не ответив, ушел.
Хохол медленно и устало шагал по комнате, тихо шаркая тонкими, паучьими ногами. Сапоги он снял, - всегда делая это, чтобы не стучать и не беспокоить Власову. Но она не спала и, когда Николай ушел, сказала тревожно:
- Боюсь я его!
- Да-а! - медленно протянул хохол. - Мальчик сердитый. Вы, ненько, про Исая с ним не говорите, этот Исай действительно шпионит.
- Что мудреного! У него кум - жандарм! - заметила мать.
- Пожалуй, поколотит его Николай! - с опасением продолжал хохол. - Вот видите, какие чувства воспитали господа командиры нашей жизни у нижних чинов? Когда такие люди, как Николай, почувствуют свою обиду и вырвутся из терпенья - что это будет? Небо кровью забрызгают, и земля в ней, как мыло, вспенится…
- Страшно, Андрюша! - тихо воскликнула мать.
- Не глотали бы мух, так не вырвало бы! - помолчав, сказал Андрей. - И все-таки, ненько, каждая капля их крови заранее омыта озерами народных слез…
Он вдруг тихо засмеялся и добавил:
- Справедливо, но - не утешает!
22
Однажды в праздник мать пришла из лавки, отворила дверь и встала на пороге, вся вдруг облитая радостью, точно теплым, летним дождем, - в комнате звучал крепкий голос Павла.
- Вот она! - крикнул хохол.
Мать видела, как быстро обернулся Павел, и видела, что его лицо вспыхнуло чувством, обещавшим что-то большое для нее.
- Вот и пришел… и дома! - забормотала она, растерявшись от неожиданности, и села.
Он наклонился к ней бледный, в углах его глаз светло сверкали маленькие слезинки, губы вздрагивали. Секунду он молчал, мать смотрела на него тоже молча.
Хохол, тихо насвистывая, прошел мимо них, опустив голову, и вышел на двор.
- Спасибо, мама! - глубоким, низким голосом заговорил Павел, тиская ее руку вздрагивающими пальцами. - Спасибо, родная!
Радостно потрясенная выражением лица и звуком голоса сына, она гладила его голову и, сдерживая биение сердца, тихонько говорила:
- Христос с тобой! За что?..
- За то, что помогаешь великому нашему делу, спасибо! - говорил он. - Когда человек может назвать мать свою и по духу родной - это редкое счастье!
Она молча, жадно глотая его слова открытым сердцем, любовалась сыном, - он стоял перед нею такой светлый, близкий.
- Я, мама, видел, - многое задевало тебя за душу, трудно тебе. Думал - никогда ты не помиришься с нами, не примешь наши мысли, как свои, а только молча будешь терпеть, как всю жизнь терпела. Это тяжело было!..
- Андрюша очень много дал мне понять! - вставила она.
- Он мне рассказывал про тебя! - смеясь, сказал Павел.
- Егор тоже. Мы с ним земляки. Андрюша даже грамоте хотел учить…
- А ты - сконфузилась и сама потихоньку стала учиться?
- Уж он подглядел! - смущенно воскликнула она. И, обеспокоенная обилием радости, наполнявшей ее грудь, предложила Павлу: - Позвать бы его! Нарочно ушел, чтобы не мешать. У него - матери нет…
- Андрей!.. - крикнул Павел, отворяя дверь в сени. - Ты где?
- Здесь. Дрова колоть хочу.
- Иди сюда!
Он пришел не сразу, а войдя в кухню, хозяйственно заговорил:
- Надо сказать Николаю, чтобы дров привез, - мало дров у нас. Видите, ненько, какой он, Павел? Вместо того чтобы наказывать, начальство только откармливает бунтарей…
Мать засмеялась. У нее еще сладко замирало сердце, она была опьянена радостью, но уже что-то скупое и осторожное вызывало в ней желание видеть сына спокойным, таким, как всегда. Было слишком хорошо в душе, и она хотела, чтобы первая - великая - радость ее жизни сразу и навсегда сложилась в сердце такой живой и сильной, как пришла. И, опасаясь, как бы не убавилось счастья, она торопилась скорее прикрыть его, точно птицелов случайно пойманную им редкую птицу.
- Давайте обедать! Ты, Паша, ведь не ел еще? - суетливо предложила она.
- Нет. Я вчера узнал от надзирателя, что меня решили выпустить, и сегодня - не пилось, не елось…
- Первого встретил я здесь старика Сизова, - рассказывал Павел. - Увидал он меня, перешел дорогу, здоровается. Я ему говорю: «Вы теперь осторожнее со мной, я человек опасный, нахожусь под надзором полиции».
- «Ничего», - говорит. И знаешь, как он спросил о племяннике? «Что, говорит, Федор хорошо себя вел?» - «Что значит - хорошо себя вести в тюрьме?» - «Ну, говорит, лишнего чего не болтал ли против товарищей?» И когда я сказал, что Федя человек честный и умница, он погладил бороду и гордо так заявил: «Мы, Сизовы, в своей семье плохих людей не имеем!»
- Он старик с мозгом! - сказал хохол, кивая головой. - Мы с ним часто разговариваем, - хороший мужик. Скоро Федю выпустят?
- Всех выпустят, я думаю! У них ничего нет, кроме показаний Исая, а он что же мог сказать?
Мать ходила взад и вперед и смотрела на сына, Андрей, слушая его рассказы, стоял у окна, заложив руки за спину. Павел расхаживал по комнате. У него отросла борода, мелкие кольца тонких, темных волос густо вились на щеках, смягчая смуглый цвет лица.
- Садитесь! - предложила мать, подавая на стол горячее. За обедом Андрей рассказал о Рыбине. И, когда он кончил, Павел с сожалением воскликнул:
- Будь я дома - я бы не отпустил его! Что он понес с собой? Большое чувство возмущения и путаницу в голове.
- Ну, - сказал хохол усмехаясь, - когда человеку сорок пет да он сам долго боролся с медведями в своей душе - трудно его переделать…
Завязался один из тех споров, когда люди начинали говорить словами, непонятными для матери. Кончили обедать, а все еще ожесточенно осыпали друг друга трескучим градом мудреных слов. Иногда говорили просто.
- Мы должны идти нашей дорогой, ни на шаг не отступая в сторону! - твердо заявлял Павел.
- И наткнуться в пути на несколько десятков миллионов людей, которые встретят нас, как врагов…
Мать прислушивалась к спору и понимала, что Павел не любит крестьян, а хохол заступается за них, доказывая, что и мужиков добру учить надо. Она больше понимала Андрея, и он казался ей правым, но всякий раз, когда он говорил Павлу что-нибудь, она, насторожась и задерживая дыхание, ждала ответа сына, чтобы скорее узнать, - не обидел ли его хохол? Но они кричали друг на друга не обижаясь.
Иногда мать спрашивала сына:
- Так ли, Паша? Улыбаясь, он отвечал:
- Так!
- Вы, господин, - с ласковым ехидством говорил хохол, - сыто поели, да плохо жевали, у вас в горле кусок стоит. Прополощите горлышко!
- Не дури! - посоветовал Павел.
- Да я - как на панихиде!..
Мать, тихо посмеиваясь, качала головой…
23
Приближалась весна, таял снег, обнажая грязь и копоть, скрытую в его глубине. С каждым днем грязь настойчивее лезла в глаза, вся слободка казалась одетой в лохмотья, неумытой. Днем капало с крыш, устало и потно дымились серые стены домов, а к ночи везде смутно белели ледяные сосульки. Все чаще на небе являлось солнце. И нерешительно, тихо начинали журчать ручьи, сбегая к болоту.
Готовились праздновать Первое мая.
На фабрике и по слободке летали листки, объяснявшие значение этого праздника, и даже не задетая пропагандой молодежь говорила, читая их:
- Это надо устроить!
Весовщиков, угрюмо усмехаясь, восклицал:
- Пора! Будет в прятки играть!
Радовался Федя Мазин. Сильно похудевший, он стал похож па жаворонка в клетке нервным трепетом своих движений и речей. Его всегда сопровождал молчаливый, не по годам серьезный Яков Сомов, работавший теперь в городе. Самойлов, еще более порыжевший в тюрьме, Василий Гусев, Букин, Драгунов и еще некоторые доказывали необходимость идти с оружием, но Павел, хохол, Сомов и другие спорили с ними.
Являлся Егор, всегда усталый, потный, задыхающийся, и шутил:
- Работа по изменению существующего строя - великая работа, товарищи, но для того, чтобы она шла успешнее, я должен купить себе новые сапоги! - говорил он, указывая на свои рваные и мокрые ботинки. - Галоши у меня тоже неизлечимо разорвались, и каждый день я промачиваю себе ноги. Я не хочу переехать в недра земли ранее, чем мы отречемся от старого мира публично и явно, а потому, отклоняя предложение товарища Самойлова о вооруженной демонстрации, предлагаю вооружить меня крепкими сапогами, ибо глубоко убежден, что это полезнее для торжества социализма, чем даже очень большое мордобитие!..
