Максим Горький - Мать
- Саша кланяется! - сказала она. У Павла дрогнули веки, лицо стало мягче, он улыбнулся. Острая горечь щипнула сердце матери.
- Скоро ли выпустят они тебя! - заговорила она с обидой и раздражением.
- За что посадили? Ведь вот бумажки эти опять появились…
Глаза у Павла радостно блеснули.
- Опять? - быстро спросил он.
- Об этих делах запрещено говорить! - лениво заявил надзиратель. - Можно только о семейном…
- А это разве не семейное? - возразила мать.
- Уж я не знаю. Только - запрещается, - равнодушно настаивал надзиратель.
- Говори, мама, о семейном, - сказал Павел. - Что ты делаешь?
Она, чувствуя в себе какой-то молодой задор, ответила:
- Ношу на фабрику все это… Остановилась и, улыбаясь, продолжала:
- Щи, кашу, всякую Марьину стряпню и прочую пищу - Павел понял. Лицо у него задрожало от сдерживаемого смеха, он взбил волосы и ласково, голосом, какого она еще не слышала от него, сказал:
- Хорошо, что у тебя дело есть, - не скучаешь!
- А когда листки-то эти появились, меня тоже обыскивать стали! - не без хвастовства заявила она.
- Опять про это! - сказал надзиратель, обижаясь. - Я говорю - нельзя! Человека лишили воли, чтобы он ничего не знал, а ты - свое! Надо понимать, чего нельзя.
- Ну, оставь, мама! - сказал Павел. - Матвей Иванович хороший человек, не надо его сердить. Мы с ним живем дружно. Он сегодня случайно при свидании - обыкновенно присутствует помощник начальника.
- Окончилось свидание! - заявил надзиратель, глядя на часы.
- Ну, спасибо, мама! - сказал Павел. - Спасибо, голубушка. Ты - не беспокойся. Скоро меня выпустят…
Он крепко обнял ее, поцеловал, и, растроганная этим, счастливая, она заплакала.
- Расходитесь! - сказал надзиратель и, провожая мать, забормотал: - Не плачь, - выпустят! Всех выпускают… Тесно стало…
Дома она говорила хохлу, широко улыбаясь и оживленно двигая бровями:
- Ловко я ему сказала, - понял он!
И грустно вздохнула.
- Понял! А то бы не приласкал бы, - никогда он этого не делал!
- Эх, вы! - засмеялся хохол. - Кто чего ищет, а мать - всегда ласки…
- Нет, Андрюша, - люди-то, я говорю! - вдруг с удивлением воскликнула она. - Ведь как привыкли! Оторвали от них детей, посадили в тюрьму, а они ничего, пришли, сидят, ждут, разговаривают, - а? Уж если образованные так привыкают, что же говорить о черном-то народе?..
- Это понятно, - сказал хохол со своей усмешкой, - к ним закон все-таки ласковее, чем к нам, и нужды они в нем имеют больше, чем мы. Так что, когда он их по лбу стукает, они хоть и морщатся, да не очень. Своя палка - легче бьет…
20
Однажды вечером мать сидела у стола, вязала носки, а хохол читал вслух книгу о восстании римских рабов; кто-то сильно постучался, и, когда хохол отпер дверь, вошел Весовщиков с узелком под мышкой, в шапке, сдвинутой на затылок, по колена забрызганный грязью.
- Иду - вижу у вас огонь. Зашел поздороваться. Прямо из тюрьмы! - объявил он странным голосом и, схватив руку Власовой, сильно потряс ее, говоря:
- Павел кланяется…
Потом, нерешительно опустившись на стул, обвел комнату своим сумрачным, подозрительным взглядом.
Он не нравился матери, в его угловатой стриженой голове, в маленьких глазах было что-то всегда пугавшее ее, но теперь она обрадовалась и, ласковая, улыбаясь, оживленно говорила:
- Осунулся ты! Андрюша, напоим его чаем…
- А я уже ставлю самовар! - отозвался хохол из кухни.
- Ну, как Павел-то? Еще кого выпустили или только тебя? Николай опустил голову и ответил:
- Павел сидит, - терпит! Выпустили одного меня! - Он поднял глаза в лицо матери и медленно, сквозь зубы, проговорил: - Я им сказал - будет, пустите меня на волю!.. А то я убью кого-нибудь, и себя тоже. Выпустили.
- М-м-да-а! - сказала мать, отодвигаясь от него, и невольно мигнула, когда взгляд ее встретился с его узкими, острыми глазами.
- А как Федя Мазин? - крикнул хохол из кухни. - Стихи пишет?
- Пишет. Я этого не понимаю! - покачав головой, сказал Николай. - Что он - чиж? Посадили в клетку - поет! Я вот одно понимаю - домой мне идти не хочется…
- Да что там, дома-то, у тебя? - задумчиво сказала мать. - Пусто, печь не топлена, настыло все…
Он помолчал, прищурив глаза. Вынул из. кармана коробку папирос, не торопясь закурил и, глядя на серый клуб дыма, таявший перед его лицом, усмехнулся усмешкой угрюмой собаки.
- Да, холодно, должно быть. На полу мерзлые тараканы валяются. И мыши тоже померзли. Ты, Пелагея Ниловна, позволь мне у тебя ночевать, - можно? - глухо спросил он, не глядя на нее.
- А конечно, батюшка! - быстро сказала мать. Ей было неловко, неудобно с ним.
- Теперь такое время, что дети стыдятся родителей…
- Чего? - вздрогнув, спросила мать.
Он взглянул на нее, закрыл глаза, и его рябое лицо стало слепым.
- Дети начали стыдиться родителей, говорю! - повторил он и шумно вздохнул. - Тебя Павел не постыдится никогда. А я вот стыжусь отца. И в дом этот его… не пойду я больше. Нет у меня отца… и дома нет! Отдали меня под надзор полиции, а то я ушел бы в Сибирь… Я бы там ссыльных освобождал, устраивал бы побеги им…
Чутким сердцем мать понимала, что этому человеку тяжело, но его боль не возбуждала в ней сострадания.
- Да, уж если так… то лучше уйти! - говорила она, чтобы не обидеть его молчанием.
Из кухни вышел Андрей и, смеясь, сказал:
- Что ты проповедуешь, а? Мать встала, говоря:
- Надо поесть чего-нибудь приготовить…
Весовщиков пристально посмотрел на хохла и вдруг заявил:
- Я так полагаю, что некоторых людей надо убивать!
- Угу! А для чего? - спросил хохол.
- Чтобы их не было…
Хохол, высокий и сухой, покачиваясь на ногах, стоял среди комнаты и смотрел на Николая сверху вниз, сунув руки в карманы, а Николай крепко сидел на стуле, окруженный облаками дыма, и на его сером лице выступили красные пятна.
- Исаю Горбову я башку оторву, - увидишь!
- За что? - спросил хохол.
- Не шпионь, не доноси. Через него отец погиб, через него он теперь в сыщики метит, - с угрюмой враждебностью глядя на Андрея, говорил Весовщиков.
- Вот что! - воскликнул хохол. - Но - тебя за это кто обвинит? Дураки!..
- И дураки и умники - одним миром мазаны! - твердо сказал Николай. - Вот ты умник и Павел тоже, - а я для вас разве такой же человек, как Федька Мазин, или Самойлов, или оба вы друг для друга? Не ври, я не поверю, все равно… и все вы отодвигаете меня в сторону, на отдельное место…
- Болит у тебя душа, Николай! - тихо и ласково сказал хохол, садясь рядом с ним.
- Болит. И у вас - болит… Только - ваши болячки кажутся вам благороднее моих. Все мы сволочи друг другу, вот что я скажу. А что ты мне можешь сказать? Ну-ка?
Он уставился острыми глазами в лицо Андрея и ждал, оскалив зубы. Его пестрое лицо было неподвижно, а по толстым губам пробегала дрожь, точно он ожег их чем-то горячим.
- Ничего я тебе не скажу! - заговорил хохол, тепло лаская враждебный взгляд Весовщикова грустной улыбкой голубых глаз. - Я знаю - спорить с человеком в такой час, когда у него в сердце все царапины кровью сочатся, - это только обижать его; я знаю, брат!
- Со мной нельзя спорить, я не умею! - пробормотал Николай, опуская глаза.
- Я думаю, - продолжал хохол, - каждый из нас ходил голыми ногами по битому стеклу, каждый в свой темный час дышал вот так, как ты…
- Ничего ты не можешь мне сказать! - медленно проговорил Весовщиков. - У меня душа волком воет!..
- И не хочу! Только я знаю - это пройдет у тебя. Может, не совсем, а пройдет!
Он усмехнулся и продолжал, хлопнув Николая по плечу:
- Это, брат, детская болезнь, вроде кори. Все мы ею болеем, сильные - поменьше, слабые - побольше. Она тогда одолевает вашего брата, когда человек себя - найдет, а жизни и своего места в ней еще не видит. Кажется тебе, что ты один на земле такой хороший огурчик и все съесть тебя хотят. Потом, пройдет немного времени, увидишь ты, что хороший кусок твоей души и в других грудях не хуже - тебе станет легче. И немножко совестно - зачем на колокольню лез, когда твой колокольчик такой маленький, что и не слышно его во время праздничного звона? Дальше увидишь, что твой звон в хору слышен, а в одиночку - старые колокола топят его в своем гуле, как муху в масле. Ты понимаешь, что я говорю?
- Может быть - понимаю! - кивнув головой, сказал Николай. - Только я - не верю!
Хохол засмеялся, вскочил на ноги, шумно забегал.
- Вот и я тоже не верил. Ах ты, - воз!
- Почему - воз? - сумрачно усмехнулся Николай, глядя на хохла.
- А - похож.
Вдруг Весовщиков громко засмеялся, широко открыв рот.
- Что ты? - удивленно спросил хохол, остановившись против него.
- А я подумал - вот дурак будет тот, кто тебя обидит! - заявил Николай, двигая головой.
- Да чем меня обидишь? - произнес хохол, пожимая плечами.
- Я не знаю! - сказал Весовщиков, добродушно или снисходительно оскаливая зубы. - Я только про то, что очень уж совестно должно быть человеку после того, как он обидит тебя.
