Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин
– Тут я, тут, вашество, – вынырнул из толпы голова и почтительно согнулся в поясе.
– Почто ты, Троха, сам-то не сдогадался? Аль считаешь зазорным землю рыть?
Я с подводою тут, Матвей Петрович. Сын – с другой. О протчих не сужу.
– Судил бы! На то и головой кабацким выбран, – проворчал Ремез.
– Головой, а не седалом, – под общий смех заключил Турчин.
И поскакали верхами ребятишки по кабакам, сзывая на сход горожан.
Паром уже трижды сплавал на левый берег, где собрались из юрт татары, из ближних слобод и деревень подоспели русские мужики. Над всеми владычествовал Ремез. Воевода, дюжий и молодой ещё, вместе с Турчиным нагружал грунт в телегу и сам отвозил.
С последним паромом прибыл поп в засаленном татарском малахае, который Антошка Злыгостев, сын головы кабацкого, отдал ему за поповскую скуфью.
– Бачка! Бачка! – смеясь, галдели татары.
– Глянь-ко, Матвей Петрович! – воткнув лопату в землю, расхохотался Турчин. – Пастырь-то как вырядился!
– Чистый басурман! – сердито сплюнул воевода, но, глядя на хохочущих тоболян, и сам рассмеялся.
Ермила проснулся и, не разобравшись со сна, начал благословлять татар. Те скалились, что-то лопотали по-своему.
– Истинно, истинно, дети мои! – кивал одобрительно Ермила. – Трудитесь в поте лицаа сво...во...го. А я молиться за вас- ссстану!
– Якши, бачка, якши! – галдели татары. – Твой бог – наш аллах. Ты поп, наш – мулла...
– Кумыс пей! Хош кумыс? – мурза Улекен протянул попу узкогорлый медный кувшин. Всё ещё не различая лиц, не слыша речей, поп благоговейно принял кувшин, перекрестил его и выдул кумыс весь до капли. С него и трезвый-то ошалел бы – Ермила и до того хмелен был. И приснилось ему, что он молод и собою хорош, и все девки в родной деревне не сводят с Ермилы влюблённых глаз. Было ли, не было ль с ним раньше такое, но вот вспомнилось. И упёр он руки в бока, и грянул, казалось ему, во весь круг плясовую. И приседал, и ноги вскидывал, и бил оземь ладошами...
Так желал поп выглядеть. А приседал в вязкий ил задом, вывозив в нём всю рясу, и ноги вскидывал, то есть просто выволакивал их из грязи, бил ладошами оземь в няше. А над ним гикали, смеялись, свистели.
А поп выдохся. Домна, пришедшая проведать Ремеза, подскочила к пастырю.
– Чо галитесь над ним? Сами лутче? – растолкав мужиков, поманила Тютина и вместе оттащили обессилившего попа в кусты.
– Вино-то чо вытворяет! – жалостливо вздохнул Тютин: накануне он тоже насмешил многих и теперь от всей души Ермиле сочувствовал.
– Всяк пьёт, да не всяк разум теряет, – вставил Турчин, которого трезвым видели редко, а навеселе тоже любил пошуметь. И, стало быть, шумел постоянно, кроме тех дней, когда учил в школе.
– Отослал бы ты его от греха подале, Матвей Петрович, – посоветовал Ремез. – Смотреть совестно... на праведника.
– То не в моей власти, Ульяныч, – ответил, подтягивая чересседельник, воевода. – А кто решать волен, тот щас молится за нас, грешных.
Не гнетут его заботы мирские, хотя монастырь-то тоже топит... – опять вмешался Тютин и надрывным зашёлся кашлем.
– Лежал бы, Гаврила! Чо притащился? – пожалел его Ремез.
– Все вышли, и я вышел. Такой же, как и все, тоболянин. К монахам меня не приравнивай! – огрызнулся Гаврила. И поспешил.
– А вон и войско владычное! – вскричал Турчин. На том берегу сгрудились монахи. – Людно, людно! Токо лопаты с собой взять забыли.
– Зато с молитвенниками, – рассмеялся воевода и, когда выбрались на левый берег, будто не заметив первым сошедшего владыку, дёрнул за вожжи. – Но, но залётные! Совсем застоялись! Вы не в храме! Но!
Турчин что-то шепнул одному из своих работников, и тот, позвав с собою ещё двоих, стремглав кинулся к лодке.
– Передышку дать надо бы, – сказал Ремез. – Пристали, работнички.
– Ты голова здесь, – пожал плечами воевода. – Ты и решай.
– Отдыхайте! – велел Ремез, хоть и велик, и люден был берег, но зычный голос услышали. Разуздали лошадей, бросив им травы или надев торбы с овсом, воткнули в землю лопаты.
Войско преосвященного нарочно замедлило ход по знаку пастыря. Копальщики негромко переговаривались, смеялись, но все как будто чего-то ждали. Ремез задумчиво вышагивал вдоль неширокого ещё пока рва. Немало сил понадобится, чтоб он стал втрое шире и впятеро глубже. Но коль уж поднялись всем миром, то и не такое по силам. Вроде и шутя, а вон сколько земли вскинули!
– Испей, Сёмушка, – неслышно подошедшая Домна протянула ему туес. – Испей! Ишь запарился...
– Ты бы хоть на людях-то не лезла, – проворчал он, но туес принял.
– Не одного тебя пою, – с натугою улыбнулась Домна: не подпускал он её к себе. А подпускал, так по случаю, и словно кидал кость голодной собаке. – Не одного. Но тебя первым.
Турчин и Гаврила следили за ними, но далеко Ремез и о чём с Домной толкует, не слышно.
Радость, только что переполнявшая Домну, угасла, точно её, а не квас пил Ремез из туеса. Лицо женщины омрачилось, и она отвернулась от любопытных взоров.
– Дозволь и мне глотнуть, Ульяныч, – попросил воевода, так и не удостоив владыку вниманием. Пил долго, не отрываясь. – Ядрён квасок! Да жаль – мало.
– Пей на здоровье, Матвей
