Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин

– Лаяй! – глумился брыластый дряблый служака, поставив перед Ермилой хлеб да воду. – Лакай!

– За угощеньице бог спасёт! – кротко благодарил Ермила. – Сочтусь опосля.

– Ага, угольками на том свете! – запирая узилище, хохотал служака. Знал, живыми отсюда выходят редко. Да не знал распопа. Поднатужась, выдрал Ермила кольцо из стены, размокнул ошейник.

Утром служка принёс хлеб и воду.

– Живой? Не сдох?

– Живой... твоими молитвами.

– Сатана за тебя молится, – служка припнул к узнику воду, расплескал.

– И ты помолись, – Ермила ухватил его за сапог, свалил и аккуратно замкнул на шее кольцо. Клин с цепью засадил глубоко в стену. – Утопить бы тя в отхожем месте. Да будет время...

– О-ох! Не бери грех на душу! – задёргался в страхе служка. – Подневольный я... Велели, сковал.

– Ты невольный, я вольный. Знал бы, рабья душа, на кого руки поднимал!

– А то не знаю! Ты всем тут ведом! Ермила многогрешный!

– Коль Ермила, то не ведом! Я патриархом самим обмыт в купели. Наречён Иваном. Чуешь, сверчок запечный?

– Брусишь неладное! Ну как «слово и дело» крикну?

– Успеешь? – усомнился Ермила и слегка потискал служку за горло.

– Ой, не стану! – синея, прохрипел служка. – Не губи, христовый!

– Дак кто я? – пытал Ермила, и бедный служка цепенел под его обжигающим страшным взглядом.

«Зрак-то, господи, экой ужасный!» И руки Ермилины, и взор его наводили ужас. Будто и не поп, всему городу известный сквернослов и бражник, а иной человек какой-то, властный и недоступный.

– Иван же, сам молвил. Патриархом крещённый.

– Так и сказывай всем, – отряхнул ладони Ермила и теперь невольнику своему придвинул воду. – Мол, не Ермила я вовсе, а царь Иван, которого сгубить хотели, да бог уберёг. Теперь я убивцев своих в геенну огненную повергну...

«Не в себе он... при живом царе царём зовётся», – и служка испугался пуще прежнего.

– Петро-то не зря антихристом в народе кличут, – внушал Ермила. Напоследок сказал: – Скажи воеводе, чтоб трон царский мне готовил. Днями приду... Колокольным звоном встречайте! – и снова персты не то царя Ивана, не то распопа Ермилы потянулись к служкиному горлу.

– Ох! Охоньки! – запрокинулся тот.

И ушёл, и залёг у Тютина. Его искали. И владыкины люди, и воеводины. А он словно сквозь землю провалился.

Шёл слух по Сибири: дескать, царь Иван объявился, которого антихрист Пётр изобидел. На той неделе видали его в Ишиме, на этой – в Тюмени. Идёт, пеший, к Тобольску, с ним войска видимоневидимо. Царь добр и разумом светел, истинно русский царь-надежа, о народе своём болеет. Трон в Тобольске его ждёт. Столицей отныне станет Тобольск. Пётр пускай правит там, в немецком своём Питербурхе. Тут – Сибирь, Сибирюшка! Тут иноземным пришельцам ходу не будет!

В эти дни немцы, жившие в Тобольске, на улицах не появлялись. Те же, которых встречали разгорячённые слухами тоболяне, бывали биты, и крепко.

А царь самозваный пил с Тютиным горькую. Гаврила бранил его непочтительно:

– Какой ты к лешему царь, Ермилко! Харя у тя разбойничья. Иван-то известно доподлинно! – помре. Не веришь мне – спроси Ремеза. Он на Москве бывал.

– А у моей седьмой курицы петух жив? – ехидно подкалывал собутыльника Ермила.

– Семой? – дробно хехекал Тютин и корявый морщил лоб. – Да кур-то век не бывало. Разве чужая чья залетела?

- А вот была, ей-ей, одна несушка. Двухжелтышным неслась, – до рези в животе хохоча, вспоминал Ермила. – Василий Турчин преподнёс.

...И верили и не верили про царя Ивана. Но скоро поднялись Каменская, Успенская и Ялуторовская слободы. Били ясашников, грабили купцов. Ермила из мест сих посла в Тобольск отправил: встречайте с колокольным звоном, иду. Воевода иную встречу готовил, послав навстречу казаков и драгун.

У драгун Турчин был начальным человеком, у казаков – Ремез. До большой крови не дошло. «Царя» пленили. Бунтовщики разбежались.

Дырявое, то синее, то сумрачно бусое небо осеннее всклокочено, ещё не убрались восвояси редкие для позднего утра звёзды. То туч низких, то берёз на мысу касаясь, что-то пророчили грачи, горластые, как бухарские купцы. Точно бобы из горсти сыпанули с колокольни воробьи. Одни клевали рассыпанное на дороге зерно, другие рылись в соломе, третьи крали крошки мяса у ленивых базарных псов. Вот воробьишка самый нахальный и взъерошенный просвистел над ухом у мясника, сорвал с говяжьей туши замёрзшую на ней муху и с торжествующим писком улетел.

– Экой пакостник! – мясник проследил за отчаянной птахой, отёр толстые щёки.

Воробей не обиделся, заодно и пса ограбил, дремавшего над обглоданной костью. Не велика убыча – клинышек мяса, обронённый кобелём, но пёс для приличия взлаял. Воробей дальше понёсся, выронив крошку, возмущённо заверещал: вот-де какие скупердяи эти никчёмные псы!

Серые жулики грабили всё, что попадалось съестного. На них урчали сытые голуби, про них сплетничала сорока.

Ржали кони. Скрипели подводы. Снизу по Прямскому и Казачьему взломам тянулись толпами люди. Начинался торг. Сёмка, рисовавший верхний посад, сунул карандаш за ухо и беспокойно, по-птичьи, завертел головой. Любил он суету базаров, великое множество лиц, речей, запах конского пота, дёгтя, сена, заморских пряностей, фруктов и каких-то диковинных зёрен, зазыванные крики купцов, печальные глаза нищих, канючивших у ворот.