Океан на двоих - Виржини Гримальди
Я прижимаюсь к ней, как в детстве, когда она утешала меня. Она плачет, все ее тело сотрясается. Я не знаю, что делать, как ее успокоить, глажу по голове, вытираю щеки, впервые мне приходится самой утешать кого-то, а не наоборот, и надо же, чтобы это оказалась Мима. Я не знала, что можно так чувствовать чужое горе. Не знаю, что делать с этой болью, мне хочется выбросить ее вон, возвратиться в прошлое, вернуть дедулю и Мимину улыбку. Я готова на все, чтобы ей стало лучше, не только для нее, но и для меня: не могу представить, что она не оправится и ее тоже не станет. Я не вынесу, если однажды придется обходиться без нее.
Я встаю и протягиваю Миме чашку с кофе. Она немного успокаивается, вдыхает его запах, закрыв глаза. Я даю ей тартинку. Она прижимает меня к себе.
– Спасибо, дорогая моя девочка.
– Я не положила сахара, хочешь кусочек?
– Не за кофе я тебя благодарю. А за твою любовь. Ты уже все поняла, ты знаешь, что это единственное лекарство от горя. В конечном счете главное – найти себе место в сердцах других и принимать людей в свое. Ты особенная, моя дорогая. У тебя эмоции идут впереди рассудка, никогда не теряй этого.
Я стараюсь не заплакать, но Мима мне не помогает.
– Спасибо. Все-таки я не уверена, что хочу быть особенной. Мама говорит, живется легче, когда у тебя нет сердца, – может быть, она права. По крайней мере, если ты никого не любишь, то никого не теряешь и тебе не бывает грустно.
Она улыбается, я уже думала, что это никогда не случится.
– Моя дорогая, лучше я буду страдать до конца своих дней, потому что твоего дедушки больше нет, чем я бы не встретила его вовсе.
– Но если бы ты его не встретила, тебе сейчас не было бы грустно.
– Мне было бы грустно, что я его не встретила.
– Откуда тебе знать, ведь ты бы его не встретила?
– Поймешь, когда подрастешь.
Ненавижу эту фразу, ею пользуются взрослые, когда им нечего сказать. Я надеюсь, что Мима права и это хорошо, что я такая, а то иногда мне кажется, сердце занимает все место в моем теле, неудобно дышать.
Сейчас
8 августа
Эмма
17:06
Целая стена бывшей папиной комнаты занята видеокассетами. Дедуля был фанатиком кино. В начале каждой недели, когда приходил журнал с телепрограммой, на который они с Мимой были подписаны, он отмечал интересные фильмы. Он включал видеомагнитофон на отложенную запись, вырезал из журнала аннотацию с фотографией и вкладывал их в коробку от кассеты. На корешке он писал название фильма и номер. После этого протокол был почти завершен. Дедуле оставалось открыть черную тетрадь на странице с той буквой, на которую начиналось название фильма, и добавить его и его порядковый номер в список. Тетрадь – и полки – содержали несколько сотен фильмов, некоторые были без начала или без конца несмотря на то, что дедуля выставлял время записи с запасом. Помню, как он бранил окаянную рекламу, которая задерживала программы.
На самой нижней полке кассеты поменьше были расставлены по годам. Я беру 1996.
– Ты знаешь, что это? – спрашиваю я Агату.
– Дедулины видео. Помнишь, он вечно все снимал своей видеокамерой?
Воспоминание всплывает, словно пробуждаясь от долгого сна. Точеное лицо нашего деда, смеющийся глаз за черной камерой.
– Как ты думаешь, можно их посмотреть?
– Я знаю, что Мима иногда смотрела, – отвечает сестра. – Она засовывала маленькую кассету в большую. Вот, смотри, она здесь!
Она достает с полки видеокассету стандарта VHS. В центре прямоугольная выемка, в которую идеально помещается кассета 1996.
– Думаешь, видеомагнитофон еще работает?
– Попробуем!
18:01
Нам понадобился без малого час. Видеомагнитофоном явно давно не пользовались, пульт пропал без вести, а телевизор не находил устройство. Но мы своего добились. Картинка датирована, кадрирование любительское, предмет съемки толком неясен: на экране появляется прошлое.
Римский Колизей и закадровый голос дедули:
«14 января 1996-го. Мы приехали в Рим сегодня утром после долгого путешествия автобусом. Первым посещаем Колизей, и должен сказать, я не представлял себе, что он так внушительно выглядит. Смотрите, какая архитектура, ой, что это, почему камера издает этот звук? О нет! Она не подведет меня в первый же день! Я же заплатил за нее небольшое состояние. Дорогая, ты видела? Продавец сказал, что она неубиваемая, и вот уже пошли фокусы».
Голос Мимы:
«Дорогой, я дважды повторять не буду: не хочу слышать, как ты ворчишь на свою технику. Ты знаешь, что я об этом думаю: она вечно ломается, ты раздражаешься, и это портит тебе удовольствие. Любуйся глазами».
«Я так и знал, что могу на тебя положиться».
«К твоим услугам, дорогой».
Мы смеемся. Я и забыла, как эта парочка любила друг друга поддразнивать.
– Отмотай назад, я хочу еще послушать Миму! – просит Агата.
Мы слушаем трижды, прежде чем продолжить экскурсию по Риму. Потом экран чернеет, и мы перескакиваем в март. Мима сидит за столом в гостиной, дядя Жан-Ив выносит из кухни торт, утыканный свечками. Все принимаются петь «С днем рождения тебя!», голос дедули перекрывает остальных, это была его фишка – петь как тенор в опере, чтобы всех насмешить.
Агата поглубже усаживается в кресло и поджимает под себя ноги.
Снова черный экран – и мы уже в июле. Статичный план стеклянной двери в гостиную, снимаемый из сада. Дедуля вздыхает: «Как ты думаешь, они еще долго? Я трачу пленку, пока они там копаются». Мима отвечает: «Напомню, что ты снимал речь мэра после избрания, облупленная стена, и та интереснее. А вот и они!»
В самом деле, вот и мы. На мне джинсы, рваные на коленках, и розовый топ, открывающий пупок. Агата в желтой юбке с воланами и топе, связанном крючком. «Давай, включай музыку», – говорит мне одиннадцатилетняя Агата. Шестнадцатилетняя я нажимаю на клавишу, Офелия Винтер начинает петь, а мы танцевать.
«Сидела я на камне / И слезы утирала. / Как мне собраться с духом, / Не знала я, не знала…»[8]
Меня разрывает от противоположных желаний: провалиться сквозь землю и крепко обнять двух наивных девчонок, беззастенчиво красующихся в свое удовольствие перед другими.
– Боже мой, мы правда это делали? – фыркает Агата, глядя на экран сквозь пальцы.
– Мы же были королевы хореографии и танцевали при каждом удобном случае, ты не помнишь?
– Конечно, помню, к моему великому сожалению. Есть вещи, которые лучше забыть. Как этот вязаный топ – серьезно, ни дать ни взять салфеточка. Кто это носит, кроме круглого столика?
– Ты посмотри, какая у тебя мордашка с белокурыми локонами. Ты была такая миленькая! Иногда мне хочется вернуться в то время.
Агата вытягивает ноги и кладет их на низкий столик:
– А мне нет.
Вдруг я понимаю, что это период, когда она начала чувствовать себя действительно плохо. Перестала носить юбки. Однажды, войдя в ее комнату без стука, я увидела, как она прячет раны на бедрах, которые сама себе наносила.
Я меняю тему.
– Знаешь, я только недавно обнаружила, что ошибалась в словах Офелии Винтер. Много лет я пела: «Бог дал мне веру, кто, не знаю…» На самом деле она поет: «Бог дал мне малую веру, что, не знаю, у меня на сердце». Как вспомню, сколько вечеров я пела так во все горло, представить не могу, перед сколькими людьми выставила себя на посмешище.
Как я и ожидала, сестра не отказывает себе в удовольствии посмеяться.
– Не говори, а я много лет коверкала Аксель Ред. Она поет: «Позволь мне быть фаном», а я до недавнего времени пела: «Позволь мне пить со Стефаном».
Я чуть не задохнулась.
– Но ты же подозревала, что она совсем не это поет?
– Нет, с какой стати?
