Сердце - Малин Кивеля
О том, что его перевели из реанимации в обычное отделение, мне сообщили случайно, во время одного из плановых разговоров по телефону, который оказался последним. Минуточку, произнесла медсестра, взявшая трубку, у нас нет пациента с таким именем. Что-то перелистнула. Что-то набрала на клавиатуре. Назовите, пожалуйста, личный номер. Тишина в трубке. На заднем плане офисное жужжание. Опять ее голос: утром его перевели в отделение номер четыре.
Там всё тоже шло, как говорится, по плану, и вот настала пора забрать младенца. Но я не хотела. Я всего боялась: мне казалось, что все мы больны, что дом полон бактерий, грязи и неподвластных нам вирусов, что мы обязательно заразим ребенка, что мы не умеем правильно за ним ухаживать, что он у нас не выживет. Тем утром у меня взяли мазок из больного горла, чтобы выяснить, нет ли там стрептококков, и при положительном результате выписали бы антибиотики, которые начинают действовать в течение суток. Однако и врач в поликлинике, и различные источники в интернете подтверждали, что полное выздоровление наступает гораздо, гораздо позже. Я вдруг осознала, что, скорее всего, была инфицирована, еще живя в больнице, среди больных детей, и надеялась, что никого не успела заразить. Но больше всего меня волновал собственный ребенок.
Сыпь на спине младшего из братьев никак не проходила, и ни дорогой доктор в частной клинике, ни «Гугл» не могли объяснить ее происхождения. За день до предполагаемой выписки младенца я говорила по телефону с врачом в поликлинике, который терпеливо, раз за разом объяснял, что результаты анализа будут готовы не раньше, чем через четырнадцать дней после забора проб. Я всячески пыталась вытянуть из него хотя бы какой-то комментарий, но неизменно натыкалась на стену нейтралитета. Я не могу забрать младенца, заявила я больничному персоналу. Я больна. В доме есть больные. А папа? Папа есть? Да. Но Клаус никогда не ухаживал за младенцами, этим всегда занималась я. Новорожденный в его руках не выживет, в этом я была уверена. Первые дни жизни ребенка – это беспрерывное считывание тончайших сигналов, самоотречение на грани жизни и смерти. Всё это требовало безграничной сосредоточенности. Я сомневалась в способностях Клауса. Любая небрежность могла привести к фатальным результатам. (С другой стороны: большинство детей хочет выжить. Цепляется за жизнь. Наш младенец уже проявил недюжинную силу и волю к победе, не так ли? Я потихоньку творила из него героя, когда меня на это хватало.)
Я опять позвонила в больницу, но там сказали всё как есть: ребенок, который больше не нуждается в помощи специалистов, не может занимать койку, особенно если его родители дома. Единственное, чем нам могли помочь, – позвонить в обычные детские больницы региона и узнать, нет ли там свободного места; впрочем, по здравом размышлении, и это было невозможно. Младенца следовало забрать. В кои-то веки мольбы не помогали. Кто-то поехал за ним, не помню кто и как. Братьев куда-то отправили – не помню куда. Не помню никого из тех, кому должна быть благодарна за помощь, и не знаю, как благодарить. Я плакала, но плач был сухой, от него болело горло, и я села в такси и поехала в пригород к маме. Там я трое суток пролежала в постели в комнате для гостей, время от времени медлительно принимая душ и отворачиваясь от еды, которую приносила мама. Я глотала лекарства, спала и спала и никуда не выходила. Я была уверена, что на улице не смогу сделать и шагу. К тому же боялась столкнуться со старыми знакомыми, которые непременно начали бы задавать вопросы. Я боялась обессилеть, боялась, что меня затошнит, что я не дойду до дома. Однажды мама спросила, думаю ли я вообще о ребенке. Пару раз в день я звонила Клаусу, иногда он звонил мне, и каждый раз я слышала пронзительный крик младенца. Клаус, осипший от усталости, говорил, что занят только двумя вещами: готовит смесь (я выразила надежду, что он смешивает порошок и воду в правильных пропорциях, а также соблюдает температурный режим и гигиену) и спит рядом с ним в нашей постели. Я волновалась, что Клаус задавит ребенка во сне. Он спросил, когда я собираюсь вернуться. Я ответила: не сейчас.
Женщина на просторах. В потертой ковбойской шляпе – для защиты от солнца, больше ни для чего. Фрэнсис или Лорен. Ее речь должна быть беспощадно-жесткой, но именно поэтому – красивой. Слова человека, которому нечего терять. Я приучаю себя к умиранию, говорила бы она, но без накала – скорее, великодушно, само воплощение опыта, и сразу становилось бы ясно: я тоже занята именно этим. Медленным угасанием, но без отказа от мирских удовольствий.
Фрэнсис, Лорен или Ракель – у нее была бы лишь одна задача: правильно встретить смерть. Ибо она приходит, рано или поздно. Спокойно принять ее как естественную фазу, через которую должен пройти каждый человек; вдохнуть ее, отдать ей себя. Даже с благодарностью. Она прямо говорит: у меня было всё. После всего наступает новая стадия – вероятно, тишина, чернота. Ничто. Как до рождения, и это уже много раз описывали и изображали. Мы состоим из тех же химических элементов, что и всё остальное в космосе. Из нашего праха будет создана новая жизнь, через землю etc. – или, может быть, кто-то вдохнет крошечную частицу нашего пепла?
У этой женщины нет детей, а если и есть, то давно выросли, живут своей жизнью, справляются сами. Не умирают. Она родила их совсем юной, овеваемая ветрами, всё случилось будто само собой, и это хорошо, и плохо, говорит она, всё происходило в машинах с люком на крыше, где веяли теплые, теплые ветры. О своих детях она вспоминает не каждый день.
Семь слов о смерти:
Откуда мы знаем, что смерть приносит покой? Откуда мы знаем, что нас ждет отдохновение? А вдруг отдохновением была жизнь?
Только одному я научилась: единственное, что умаляет боль – это беспрестанное движение. Можно ли принять смерть в движении? Не останавливаясь, пройти стадию между жизнью и смертью? Если это физически невозможно – то хотя бы мысленно?
И если знать, что ты сама или кто-то близкий страдает неизлечимой болезнью, можно ли войти в смерть, минуя чувства? Без борьбы. Просто наблюдая и наблюдая? А потом – скользнуть в нее, как увядший
