Дуэль Агамурада с Бердымурадом - Георгий Костин

Ты знаешь, – тихим доверчивым голосом обратился Сергей непосредственно Агамураду, – это, наверное, сама Судьба распорядилась, чтобы первой книжкой в моей жизни была именно эта. В ней переплелось для меня все: и чувства, и мысль, и образы; полный набор, необходимый человеку, дабы жить полноценной жизнью ТАМ. Именно эта книжка зародила во мне тогда магическое отношение к слову. Со временем, особенно когда я, поступил в университет, на филологический факультет и поехал учиться в город, сам стал проделывать магические эксперименты со словом. Потому как творение художественного слова – это и есть магия. Именно – магия, а не что-то другое…

– Слушай, – вдруг перебил Сергея Агамурад, – а ты наверняка что-то помнишь наизусть из того, что пишешь. Давно собирался попросить тебя, чтобы ты почитал чего-нибудь свое. Да, не решался как-то. А теперь прошу, почитай, пожалуйста. Кого кого, а писателя ведь в нашем поселке еще не вырастало. Не из кого было вырасти в писателя… Так что, честное слово, интересно будет послушать…

– Ну, уж-таки писателя… – Застенчиво улыбнулся Сергей и напряженно свел брови к переносице. – Тут ведь дело не в писательстве. Тут дело в другом. Я же сказал тебе, что, когда читаю книги, вхожу ТУДА. И мне ТАМ, так же, как и тебе – хорошо. И однажды подумал, а ведь можно не только одному входить ТУДА, можно и других людей повести ТУДА за собой. То есть – как бы прорубить ТУДА дверь и держать её для всех открытой. Тут, наверное, все дело в умении пользоваться СЛОВОМ, и, пожалуй – в таланте превращать СЛОВО из обычного, затасканного и замусоренного, в волшебное. Не знаю, правда, что из этого у меня получится. Но пока мне это дело нравится. Потому как я, когда складываю волшебные слова в тексты, то переживаю все заново, о чем пишу. Переживаю ярко и отчетливо, как будто все это проделываю на самом деле… Но, впрочем, – Сергей сделал небольшую паузу, словно собираясь с духом,– могу и почитать. Все одно же, когда-нибудь мне нужно будет кому-то показывать свои словесные опыты. Я тут перед приездом написал несколько стихотворений в прозе. Все они – о нашем главном отроческом увлечении – охоте с рогаткой. Понятное дело, написаны – с учетом моего нынешнего жизненного опыта и интеллекта. Тут не только охота с рогаткой, но и то, что может быть и ценнее, а именно – как мне сегодня видится эта наша охота. Прочитаю три стихотворения.

жара в июльский полдень

Золотой одинокий стебелек пшеницы -

на кромке скошенной и потрескавшейся уже

белой делянки,

напоминающей расколотую глиняную доску

с торчащими золотыми гвоздями

для аскетичных йоговских упражнений.

Нещадный полуденный зной…

Хохлатые серые жаворонки -

на округлых кочках,

похожих на бритые головы

зарытых по варварскому обычаю в землю

несчастных людей –

это всё жара Средней Азии

и мое счастливое босоногое детство.

С непокрытой стриженной наголо

потеющей головой

я иду босиком по скошенному полю,

будто Иисус по воде,

словно и не касаясь даже детскими ступнями своими

густо высунувшихся из земли золотых безжалостных жал,

и ничуть не чувствуя жара,

исходящего от раскалившейся на солнце земли,

как от побелевшего в кузнечном меху железа –

вот отчего мне ныне так отчетливо ведомо,

почему великие религии были зачаты и рождены пустынями.

Холод и жара обрамляют земную жизнь

несказанным блаженством.

Окоченевшие члены от холода

цепенеют,

и блаженство от него

перерастает в бесконечный необратимый сон.

Блаженство от жары сродни бодрости.

Это рай – венец человеческой жизни –

переживаемый в движении

и здравом уме…

Это – взлетевшие в синее небо

серые жаворонки,

зависшие в нем дрожащими призрачными точками

и превратившиеся в прозрачных непорочных ангелов.

А как поют, как поют

эти зыбко трепещущие в жгучих июльских небесах

ангелоподобные жаворонки!

Кто хотя бы раз слышал

их звонкое колокольчиковое пение,

тот может знать и даже – представить,

как поют сами архангелы.

Православный

омывающий душу благостью

колокольный звон –

это разве не стилизованное пение пустынных июльских жаворонков?

А упоительно кроткие лики ангелов

на вдохновенных фресках православных храмов

разве не списаны любовно с жаворонков,

трепетно зависающих в горней высоте

жгучего июльского неба

и щедро осыпающих страждущую землю

животворящим милым

родниковым колокольчиковым звоном?…

зимний эпизод

Падает мягко и густо

пушистый медленный снег.

Старый заброшенный сад –

в глубоком умиротворенном забытьи.

Ветхая деревянная строжка

с маленьким оконцем,

похожим на глаз,

в котором,

обживающей мыслью

напористо бьются

красноватые блики

разгорающегося в сырой печке огня.

Я, четырнадцатилетний бедовый отрок,

выбежал из сторожки на минутку –

помочиться за углом

под старую яблоню

с большим дуплом,

похожим на старушечий шамкающий рот.

Моя нетерпеливая струя

напористо прожигает

рыхлый снег,

размашисто выписывая в нем

незамысловатые

дымящиеся огненные письмена.

Передо мной –

покрытые снегом

яблоневые сучья и ветки.

На сером фоне

они выглядят

наполовину черными, наполовину белыми.

Сторонами, обращенными к небу –

они искристо белы.

Сторонами, обращенными к земле –

черны, как уголь.

Да, в четырнадцать лет

я еще видел мир в черно-белом изображении.

И был счастлив,

потому как мой подростковый максимализм

позволял мне высматривать

светлые и темные начала

в каждом вещественном проявлении мира,

и я их всегда видел вместе,

и никогда – порознь…

Да, я был инстинктивно мудр

в четырнадцать лет.

Я напористо мочился

на рыхлый не смерзшийся снег,

приподняв лицо к небу,

и на него медленно опускались,

слегка покалывая,

легкие снежинки…

Мне совершенно ни о чем не думалось.

Моя жизнь была всклянь полна

одним только распирающим душу знанием,

что оставленные мною на минутку

в ветхой сторожке

мои друзья

продолжают варить суп из диких дроздов,

которых мы, охотясь,

настреляли из рогаток

в старом притихшем саду.

И это для нас была честная охота.

в зимнем парке

Деревья голые в парке стоят.

Их толстые сучья дремлют,

укрывшись с головой

куцыми белыми одеялами.

Взъерошенная ворона

зябко ходит по утоптанному снегу,

оставляя на тонкой пороше

незамысловатые следы-письмена.

Деревья спят зябко.

Их пушистые, словно котята,

легкие души

время от времени копошатся,

чтобы теснее прижаться друг к дружке,

когда мороз игривыми потрескиваниями

больно покалывает их оголенные бока.

Деревья спят

и видят себя во сне людьми.

И я своевольно и слепо ступая

по хрустящему, как крахмал,

проваливающемуся под