Дуэль Агамурада с Бердымурадом - Георгий Костин

знаю,

что я – это снящееся само себе дерево.

Но пытливо хочу узнать еще:

каково дереву жить во сне

моей жизнью? –

а в ответ только нервно вздрагивает

тонкая веточка¸

и с неё тихо осыпается

на меня снег.

-Что, так плохо? –

Но дерево молчит,

еще больше самоуглубляясь в себя

с кроткой, чуть ли не блаженной

улыбкой мудрой покорности…

– Это оно очистило тебя

от еще одной твоей нелепой мысли, -

с карканьем поясняет мне

прилетевшая ворона,

усаживаясь на сиротливо оголившуюся ветку.

–Без деревьев вы давно бы с ума посходили, -

беззвучно добавляет она

и, нахохлившись, замирает,

словно клуша,

согревающая цыплят.

-Вороны знают все, -

говорит мне

снящееся само себе дерево.

Пошел снег.

Я вспоминаю, что в детстве очень любил

тихие снегопады.

И догадываюсь, наконец –

деревья видят себя во сне людьми,

чтобы очищать нас

от дурных мыслей

и возвращать в счастливое детство.

Часть вторая

Преждевременное взросление Бердымурада

7

– Да, это ТО! Это, конечно – ТО! – Неожиданно воскликнул Бердымурад, едва Сергей перестал читать стихи. Агамурад и Сережа с любопытством быстро глянули на него. Но, увидев на лице друга детства странную, несвойственную ему счастливую и в то же время какую-то беззащитно-растерянную улыбку, резко оторвали от него взгляды, уставив их себе под ноги. Улыбающегося его они не видели лет, наверное, пять. А уж когда он вернулся из армии, то пребывал все время в насупленной и как им казалось, болезненной серьезности. Поэтому вместо того, чтобы обсуждать Сережины стихи, чего они и собирались делать, перенаправили своё внимание Бердымураду, надеясь, что он расскажет о неожиданной, явно происшедшей с ним только что душевной метаморфозе.

Но Бердымурад продолжал вести себя странно. Будто, вообще, забыв о присутствии Сережи и Агамурада, он растянул тонкие губы в расслабленную улыбку. Да еще легкомысленно поднял вверх обе руки и смачно вроде как деланно потянулся. А потом только заговорил вслух: «Надо же, оказывается, и щуры уже поют заунывную песню, сбиваясь в стаю для долгого перелета. Я как-то вот и не заметил, что наступила осень. Да и само водохранилище, чувствую, пахнет по-осеннему: едко и сладко, как пахло в детстве. Воздух сочный и свежий… Дыши – не хочу. Упивайся до опьянения… Да… Надо же… Я а было думал…» – Но тут он осекся, словно боясь что-то в себе спугнуть. Замолчал, вновь вернув лицу привычное серьезное выражение… Но теперь его серьезность не выглядела мрачной. Она была – осветленной, может быть даже где-то таинственной и многозначительной. Агамурад и Сережа, хоть и не смотрели сейчас на него, отчетливо чувствовали возвышенность духа Бердымурада. И тоже боясь спугнуть в нем нечто значительное, что явно в нем проявилось, не стали ничего у него спрашивать. Оба, каждый сам по себе, решили не разговаривать больше между собой. Весь оставшийся путь до места, где была намечена дуэль, прошли молча, углубившись в собственные мысли и переживания.

Бердымурад понял, что друзья замолчали оттого, что замолчал он. И чувствовал, что теперь настал его черед продолжить душевный разговор о детстве, рыбалке и охоте. Пока об этом говорили Сережа с Агамурадом, ему тоже пришли на память милые воспоминания детства. Которые тоже были в тему: о том, как и он, Бердымурад, выучился сам по себе, а может быть даже раньше, чем кто-либо из друзей – входить ТУДА. Входить по солидному – обстоятельно и серьезно, как могут входить только степенные взрослые люди. Именно поэтому он, Бердымурад, еще в раннем отрочестве и откололся от поселковой ватаги и стал жить сам по себе. Никому не рассказывая о своих новых ошеломительно интересных и захватывающих переживаниях. Ему, тогда двенадцатилетнему мальчику, самому показалось, что он каким-то чудесным образом повзрослел вдруг на десять лет. Поэтому водиться со сверстниками, у которых на уме были одни детские забавы – ему сделалось неинтересно.

Хотя до того как он вдруг одномоментно повзрослел, ему было, как и всей поселковой детворе, чрезвычайно интересно ходить во двор к Сергею на его «фильмы». Которые тот рассказывал, крутя руками педали перевернутого и установленного на руль и седло детского велосипеда. Так же как и другие отроки он подробно видел картины, о которых таинственным, чуть приглушенным голосом, ведал Сережа. Более того, и у него тоже порою от Сережиного голоса все тело покрывалось мурашками. Но в отличие от Агамурада ему не нравилось, когда на его внутреннем киноэкране вдруг ни с того ни с сего появлялись другие картины, о которых Сережа не упоминал. Бердымурад считал, что такого своеволия не должно было быть, и потому, когда у него в сознании непроизвольно возникали-таки посторонние видения, решительно тряс головой, чтобы изгнать их. Освободив сознание до чистого листа, он сосредотачивался и начинал всякий раз заново погружаться в Сережино кино, вслушиваясь в его магический голос, и теперь старался вспоминать только то, на что указывали ему Сережины слова…

Даже тогда, когда поселковые пацаны повально увлеклись луковой охотой, Бердымурад тоже смастерил себе лук. Добротный – из толстого грубечукового сука, на котором тетива звенела как струна, что на ней можно было сыграть какую-нибудь незамысловатую мелодию. Стрелы он сделал не из легких, вихляющих в полете, как легкомысленные девчонки, камышинок эриантуса, а из тонких гребенчуковых прутиков. Которых предварительно высушил, закрепив полусогнутыми гвоздями на ровной доске. А когда они высохли, тщательно снял отцовским охотничьим ножом кору и долго ошлифовывал острым краем расколотого бутылочного стекла. Наконечники он наделал не из обыкновенной легкомысленной консервной жестянки, а из – миллиметрового железа, отрезав его взрослыми солидными слесарными ножницами. И на охоту пошел не со всеми вместе, дабы не пугать попусту дичь, а один. И охотиться сразу стал не баловства ради: лишь бы пострелять во что-нибудь живое; а на полевых горлинок, на которых охотятся взрослые охотники, как его отец, стреляя их из ружей мелкой рассыпчатой дробью.

Бердымурад точно знал место, куда вечером прилетают на водопой полевые горлинки. Под невысоким деревом, где обычно горлинки отдыхают, выстроил обстоятельную закидку из сухих кустов разлапистой верблюжьей колючки. Строил её с расчетом так, чтобы можно было стрелять по дичи, стоя на одном колене, и чтобы дичь не заметила его. Первый вечер в засидке провел впустую: горлинки, увидев у водопоя какое-то сооружение, опасались садиться на дерево, или садились на самую макушку его, и убить их на таком расстоянии, даже если и посчастливилось бы попасть, было невозможно. Но Бердымурад