Валентин Катаев - Рассказы (сборник)
– В эту банку, милые товарищи, я сажаю тучи, – сказал он почти весело. – Каким образом? Очень просто. Сначала выкачиваю воздух, затем помещаю банку в туман (который есть не что иное, как туча), открываю кран, и через секунду у меня в плену ровно кубический метр этой самой прекрасной дождевой тучи; тут мы ее, матушку, тащим в лабораторию и начинаем потрошить как лягушку.
И он начал рассказывать нам о тучах, об их природе, о форме и диаметре капель, о влажности, о насыщенности электричеством, о количестве ионов и о многих других не менее интересных вещах. Он говорил о них несколько небрежно, как вежливый хозяин говорит о надоевших, засидевшихся знакомых, он знал всю их не очень таинственную подноготную, он разоблачал их, тактично издевался над ними, он хорошо знал цену их кудрявой внешности, скрывающей пустоватое содержание, пожалуй, даже он пугал их, обещал в один прекрасный день разрядить при помощи наэлектризованного песка, сброшенного с аэроплана, и пустить по ветру искусственным дождем вниз, на сухие мужичьи поля.
Во дворе затараторил автомобиль.
Четыре огня катодного радиоприемника все ярче и ярче, по мере наступления тьмы, пульсировали в дальнем углу лаборатории. Черные молнии диаграмм и барометрических записей окружали профессора, как счастливого Прометея. И лысая голова Ленина, так неожиданно уместная именно в этой белой комнате, застенчиво щурясь, почти высовывалась из простой еловой рамы, с любопытством и восторгом наблюдая и пытливо оценивая делающуюся здесь работу.
Мы вышли во мглу. Автомобиль с зажженными фонарями тронулся на тормозах вниз. Помощник шофера почти лежал на подножке, вглядываясь в дорогу. Жидкий свет ацетилена, едва пробиваясь сквозь молочную, безвыходную тьму, круто спускался по обрывистому кустарнику, ведя за собой, как на поводу, машину. Было темно и холодно. Но чем ниже, тем становилось светлее и мягче. Туман и ветер уходили вверх: они уже едва касались наших шляп. Крым, лежащий глубоко внизу, прояснился вдруг, как смуглый персик, бережно освобожденный из шелковистой бумаги. Вечернее море занимало полмира; лимонная луна широко, но еще слабо золотила его васильковое поле. Райская теплота земли, полная запахов трав и деревьев, – голубая теплота остывающих мысов подымалась вместе с уровнем моря по сказочно растущим стволам неузнаваемого леса, она обступала сухой паутиной папоротника, зажигалась электрическими каплями светляков; ее проносили мимо нас на войлочных шляпах экскурсанты, идущие с молодыми песнями в гору, чтобы с вершины Ай-Петри увидеть восход солнца, о ней гремел невидимый в чаще поток, ее славили стеклянным бульканьем перепела.
В Ливадии часто и чисто били в колокола к ужину. Уже была синяя ночь. Триста ювелирных огней Ялты, высверленные в подошве горы, горели перед ними, и столько же огней отражалось в море, плюс тридцать изумрудных и рубиновых сигналов турецких фелюг, плюс семь великолепных вздвоенных огней входящего в порт парохода «Ленин», из которых два топаза были топовые, плюс фотографически-красное окошечко мигающего маяка. Теплая густая пыль висела на черных кипарисах вокруг кинофабрики, охваченной нестерпимыми прожекторами ночной съемки.
Стало почти жарко. Степан Васильевич распахнул пальто. Я увидел на его груди два ордена Красного Знамени. Он наклонился ко мне. Его лицо было все еще замкнуто. Мы катили вдоль моря. По набережной шла тесная толпа. В тирах вспыхивали синие язычки монтекристо и рушились мишени. Разноцветные сиропы, воспламеняя жажду, горели в распахнутых буфетах. Ночные бабочки кружились над грудами прекрасных фруктов в местных магазинах.
– Как вы думаете, – сказал Степан Васильевич, – оттуда в хорошую погоду видать Перекоп? – Он кивнул головой назад.
Я обернулся и не успел ответить. Лицо его вдруг открылось.
– Это профессор выпускает из банки свои тучи, – сказал он.
Темные горы стояли за нами, мерцая зарницами золотых очков. С их хребта сползали тучи. Одна за другой они отрывались, как льдины, и плыли по ясному небу, почти достигая безукоризненной луны. Наконец, они достигли ее и обступили со всех сторон ледовитым океаном.
Перед витриной аптекарского магазина стояли люди, тревожно наблюдая падение барометра.
Угол моря еще был яркого розово-зелено-синего цвета серебряной шоколадной бумаги. По мерцающему его полю длинной тенью прошла моторная лодка. Луна зашла за тучу. Небо стало мраморным… Море померкло. Я посмотрел в лицо Степана Васильевича. Оно было замкнуто и темно, как море.
Машина остановилась.
1927
Детская душа
(Весенний рассказ)
– Это непедагогично, – сказал папа.
– Может быть, – сказала мама.
– Не может быть, а наверное.
– Не наверное, а может быть.
– А я тебе говорю совершенно определенно, что это непедагогично.
– А ты думаешь, когда ребенок получает двойки, это более педагогично?
Сраженный железной логикой мамы, папа некоторое время молчал, собираясь с мыслями. Обыкновенно, когда мама и папа начинали спорить, Вася быстро надевал пальто и, стараясь как можно неслышнее хлопнуть входной дверью, убегал во двор. Это был наиболее благоприятный момент, чтобы незаметно улизнуть. Но на этот раз спор папы с мамой крайне заинтересовал мальчика, и он стал слушать дальше.
– Это, конечно, непедагогично, – сказал папа, подумав, – но то, что ты предлагаешь, прости меня, просто глупо.
– Почему? – с любопытством спросила мама.
– Потому, – сказал папа.
– Очень убедительно.
– Убедительно не убедительно, а уж это так.
– Докажи.
– Изволь. Что бы ты сказала, если бы я… гм… например, каждый раз, когда ты сваришь отличный суп, давал тебе в виде поощрения пять рублей?
– Я бы сказала, что ты окончательно спятил.
– Почему?
– Потому.
– Непедагогично?
– Просто, извини меня, глупо. Во-первых, я не нуждаюсь ни в каких поощрениях, а во-вторых, тебе великолепно известно, что я всегда варю суп отлично.
– Верно. Варишь отлично. А почему?
– Потому, что это мне нравится. Наконец, потому, что это мой долг.
– Правильно. Так в чем же дело?
– Это я тебя спрашиваю: так в чем же дело?
– Для тебя долг – быть отличной хозяйкой, а для него – отличным учеником.
– Как ты странно рассуждаешь! То – я, а то – он. Я – взрослый человек, а он – мальчик, почти дитя.
– Я не почти дитя, – с легкой обидой в голосе сказал Вася.
– Тебя не спрашивают, – строго заметила мама. – Когда взрослые разговаривают, ты должен молчать и не вмешиваться. Так на чем мы остановились?
– Мы остановились на том, что он почти дитя, – сказал папа.
– Именно. Почти дитя. Поэтому-то его и надо поощрять.
– Ну и поощряй сама. А меня в это дело не впутывай, потому что, повторяю, это непедагогично.
– А я тебе говорю, что это педагогично.
– Как угодно.
– Да. Мне угодно.
– В таком случае я отстраняюсь от его дальнейшего воспитания. Воспитывай его сама.
– И буду воспитывать. Я знаю детскую душу лучше, чем ты. Вася, где ты? Что ты там делаешь?
– Пальто надеваю, – сказал Вася, сопя.
– Поди сюда. Уроки сделал?
– Еще не сделал.
– Так куда же ты идешь?
– Гулять.
– А уроки?
– А уроки – вечером.
– Хорошо. Как хочешь. Вечером так вечером, но имей в виду, что, если…
– А что? – встревожился Вася. – Выпорешь?
– Нет, пороть я тебя, разумеется, не буду, – лукаво прищурилась мама, – но имей в виду, что отныне за каждую пятерку ты будешь у меня получать пять рублей. Понял?
– Понял, – деловито сказал сообразительный Вася. – И за пение тоже?
– И за пение тоже.
– Пять рублей?
– Пять рублей.
Глаза Васи алчно сверкнули:
– А за поведение?
– И за поведение. То же самое. Пять рублей.
Папа иронически хмыкнул, но, вспомнив, что отстранился от дальнейшего воспитания сына, молча пожал плечами.
Вася некоторое время напряженно думал, сморщив лоб, на который опускалась совсем-совсем маленькая белобрысая челочка, а потом спросил:
– Каждую неделю?
– Что каждую неделю?
– Получать буду каждую неделю или как?
– Каждую неделю, каждую неделю.
Вася еще немного подумал.
– А за четверку сколько буду получать?
– Надо полагать, за четверку будешь получать четыре рубля, а за четыре с плюсом – четыре пятьдесят, – не выдержал папа и, фыркнув, вышел из комнаты.
– Ладно, – сказала мама, – иронизируй, иронизируй! Посмотрим, кто из нас прав.
– Так мне, мамочка, можно идти? – с редкой непоследовательностью сказал Вася.
– Куда?
– А гулять.
– А уроки?
– Уроки – вечером.
– Ну как знаешь. Только имей в виду: потом тебе же будет хуже. Учти это.
– Учту, – сказал легкомысленный Вася и бодро побежал на улицу пускать кораблики.
Описание серебристых ручейков, воробьев, набухших почек и прочего, к сожалению, пропускается ввиду острого недостатка места в праздничном номере журнала.
