Циньен - Александр Юрьевич Сегень
— Нет, княжну жалко, — сухо засмеялся Трубецкой. — Она, поди, была хорошенькая. А этот варвар...
Все как-то разом приутихли, глядя на проплывающие мимо берега с муравейниками бедных селений, с многочисленными джонками, прилепленными к прибрежьям, а поручик Лопаткин, самый из всех грустный, промолвил:
— Волга! Никогда нам ее не видать больше!
В отличие от Трубецкого и Гроссе, он не блистал происхождением. Здесь, в Китае, его ждало, скорее всего, скудное существование, а тоска по потерянной родине сверлила Лопаткина, как проникающее ранение.
— Да и черт с ней! Чем вам Янцзы хуже? — хлопнул его по плечу Трубецкой.
— Тем, что она — Янцзы, — ответил поручик.
Все посмотрели на него, вздохнули, а Самсонов крикнул, будто ему чем-то острым ткнули под ребра:
— Довольно! Пойдемте еще кутить, господа! Я трезвею, а это уже полное свинство.
Четверо китайцев поморщились, глядя на шумную компанию иностранцев. В последнее время в Поднебесной все чаще можно было встретить выходцев из России, грустных, потерянных, злых и чаще всего — нетрезвых.
— Эти русские офицеры уже в Нанкине сели на пароход пьяными, — с укором произнес Мао.
— Как ты определил, что они офицеры? — спросил Тигренок.
— По выправке видно. И по поведению, — ответил поэт, всегда все точно подмечающий.
— Скоро их много будет у нас в Китае, — проворчал Усатый Хэ. — Ленин разгромил контрреволюцию по всей России. Остался последний оплот во Владивостоке.
— Но и там им долго не продержаться. Такие вот, как эти, ездят по всему Китаю, убеждают в необходимости противостоять Советской России. Только все напрасно. Их дни сочтены, — произнес свой приговор Мао.
Русские офицеры собрались было уходить, как вдруг все тот же Самсонов притормозил:
— Постойте, господа! Гляньте-ка вон на того китаёза! — Он кивнул в сторону Усатого Хэ. — Сдается мне, я видел его среди краснопузой сволочи в боях под Читой.
— Самсонов, как ты можешь отличить одного китайца от другого? — спросил Лопаткин. — Они же все на одно лицо.
— Они, между прочим, о нас такого же мнения, — усмехнулся Трубецкой.
— А мне лично плевать на их мнение, — заявил Самсонов. — Не пойти ли посчитать зубки вон той подозрительной роте?
— Еще чего не хватало! Вам бы, подпоручик, не мешало проспаться. Завтра прибываем в Шанхай, — строго пресек полковник возможные действия драчуна.
— Нет-нет, господа! Сначала нарезаться, а уж потом проспаться, — ответил Самсонов и, уходя с палубы парохода следом за своими спутниками, с затяжной ненавистью посмотрел на Усатого: вот только рыпнись, и я из тебя отбивную сделаю, а потом — как ту княжну.
Вскоре он уже сидел за столиком и, произнеся очередной тост за Россию, ревел:
— Выпьем чарку удалую за помин ее души!
* * *
Вечером того же дня обе компании оказались на корме «Речной красавицы», за столиками ресторана под открытым небом. Пламенел закат, приятный ветерок обдувал лица. Не совсем молодая, но все еще сказочно красивая певица в черном вечернем платье с блестками и с перьями фазана в смоляной высокой прическе пела песню, какие были в моде в Шанхае в начале ХХ века, — некое смешение китайского и европейского эстрадного пения. Ей подыгрывал небольшой оркестр из четырех исполнителей — пианино, янцинь, баньху и флейта.
На корме расположились шесть столиков. За одним Мао, Хэ и Мин распивали одну на всех бутылку легкого винца. За другим, уставленным бутылками и закусками, восседали важные Трубецкой и Гроссе, грустный Лопаткин и буйный Самсонов, успевший за сегодня дважды нарезаться, дважды проспаться и теперь снова напивающийся. За третьим столиком расположились две испуганного вида молодые француженки, пришпиленные к своим чашечкам кофе. Тигренок Мяо подсел к ним и ненавязчиво охмурял обеих. Один столик пустовал, а еще за двумя столиками сидели мужчины-китайцы в европейских костюмах. Они с особенным трепетом слушали красивую и грустную песню Лули. В отличие от мнимого профессора, на лице у которого сидело явное недовольство.
— На каком языке она поет? — спросил Усатый Хэ гневно.
— Разве не на китайском? — удивился Мин, в отличие от своего старшего товарища, слушающий певицу с нескрываемым восторгом.
— А по-моему, ее китайский как-то не по-китайски звучит, — возразил Усатый.
— Есть такое ощущение, — кивнул поэт Мао. — Выслуживаются перед европейцами, скоро вообще по-английски да по-французски петь станут. Хотя нельзя не признать, поет очень красиво.
— По-моему, так очень и очень! — воскликнул Мин.
— А эти опять нажираются! — перевел Хэ свое недовольство на русских. — Свиньи!
Иммигранты пили, давно уже забыв про тосты и что надо чокаться. При этом Трубецкой пребывал отчего-то в прекрасном расположении духа, на лице у Гроссе играла ирония, Лопаткин изнывал от тоски, а Самсонов — от злости, толкавшей его под локоть: ну когда же драка?!
— Я не понимаю, это народная песня или какая? — спросил он, слушая дивную певицу.
— По-моему, просто красиво поет, а до остального мне нет дела, — сказал Трубецкой.
— По-моему, полковник, вам вообще ни до чего нет дела, — мрачно промолвил Лопаткин. — Россия летит в тартарары, а вы находите удовольствие, слушая эту...
— Эту китайскую красавицу, — зло и весело сказал Трубецкой. — Что мне за дело до России, если ей до меня нет дела? Если она вышвырнула меня? Я обожал свое Отечество, был как никто предан ему, а оно... Начните жизнь сначала, господа белогвардейцы. Была жизнь русская, теперь будет китайская. Чем плохо?
— Конечно, когда у некоторых денег куры не клюют! — хмыкнул Самсонов.
— Подпоручик! Не стыдно? — пристыдил его Арнольд.
— А чего мне стыдиться? Что у меня нет таких деньжищ, как у вас? Да еще не даете мне кулаки почесать об эти азиатские морды!..
— Янцзы... — Лопаткин опрокинул очередной стаканчик. — Головой бы в эту Янцзы...
— И найти в ней концзы, — засмеялся Трубецкой.
— Подумаешь, жена нашла себе большевичка! Не горюй, Лопаткин! — Гроссе хлопнул поручика по плечу. — Мы тебе китаяночку найдем. Хочешь, с этой певичкой договоримся?
— Ну уж нет! — возмутился полковник. — На нее я глаз положил. Вам же не нравится,
