Сигизмунд Кржижановский - Хорошее море
Лишь изредка площадь пригородного базара оживляется. Это бывает в те дни, когда «пойдёт рыба». Тогда откуда-то прикатываются новые камни. Торгуют и на столе, и на земле на подостланных рогожках и в прилегающих к рынку переулках.
Так вот это внезапно произошло в прошлом году в конце августа. Я бродил вдоль берега, слушая всплески волн. Лодки все отдыхали на песке, а солнце падало к закату. Берег был пуст. Сети лежали на земле, поверх стеблей и цветов. Худой длинноногий рыбак сидел на срыве скалы и, посвистывая в такт прибою, чесал левой пяткой правую.
Затем, с утра, началась путина. Первыми вестниками о подводных стаях была белая воздушная стая чаек. Они низко кружили над морем, то и дело макая длинные крылья в воду и садясь на волну. Затем вода стала странно чешуиться и серебриться, хотя ветра не было. Это было дуновение водного ветра, рождённое движением плавников тысячи тысяч рыб. Берег, ещё на рассвете сонный и ленивый, вдруг пришёл в движение. Лодки покинули причалы и пошли в море. Сети, лежавшие поверх прибрежных стеблей и кустиков, в которых были лишь изловленные в верёвочные петли жёлтые и красные цветы, нырнули в воду и пошли навстречу рыбе. У самого берега, на всех торчащих из воды камнях появились люди с удочками. Их блестящие на солнце лески непрерывно двигались то вниз, то вверх, выдёргивая из волн серебряных рыбёшек. Это было похоже на странную вертикальную косьбу. Ещё страннее было то, что не косари шли вдоль поля, а самое водяное поле двигалось на них, колыхаясь пенными стеблями. У приёмочных пунктов стучали топоры, обивающие ободья бочек. Не хватало рук. С крутого берега сбегали, по два-три человека, какие-то люди. Это был резерв в помощь рыбакам.
Через несколько часов маленький фонтанский рынок был переполнен, завален грудами рыб.
Тут продавали, за гривенники, престранные экземпляры. Например, жирная паламида, из растянутого рта которой торчит наполовину проглоченная скумбрия, затиснувшая меж мягких челюстей, хвост чируса и узкое рыльце феринки. Продаётся только половина. Но с бесплатными приложениями, как в прежнее время журнал «Нива» с полным собранием сочинений Шеллера-Михайлова. Дело в том, что вслед за крохотной феринкой, скользящей к берегам, идёт чирус, за чирусом скумбрия и, наконец, мутноглазая паламида. И всё последующее пожирает всё предыдущее.
Цена прыгает вниз с рубля на рубль. Утром десяток серебряных скумбрий стоит три рубля, к полдню – два, к вечеру – рубль.
К сумеркам в воздухе возникают песни, приплывшие тоже из моря. К солёной воде, по почти вертикальным тропинкам, движется горькая водка. У самых волн вспыхивают костры. Люди целуют друг друга, друг друга ругают и пляшут друг с другом. Наутро лодки снова выходят в море. Кое-где сети прорваны: от напора рыбьих носов. Отяжелевшие чайки почти не подымаются с колышущихся волн.
Теперь рыба покинула пределы Фонтанов и идёт на город. В трамвае можно увидеть людей, у которых под левой рукой портфель, а на пальцах правой концы бечёвок, с которых свешиваются жирные паламиды. На балконах одесских домов повисли целые веера из нанизанных на шпагат рыбёшек. Ветер взмахивает их хвостами над решётками перил. На тротуарах всюду просыпанная мелкая рыбья чешуя. В магазинах, даже в кондитерской, острый запах рыбы и солёной воды. У лавок, торгующих солью, длинные очереди. Грузовики то и дело сбрасывают перед развёрстыми тёмными горлами рыбных подвалов новые и новые груды ящиков, наполненных рыбой.
И вдруг, дня через три или четыре, всё это внезапно прекращается. Грузовики идут порожняком, рыбья чешуйка выметена мётлами. В трамвае пахнет пылью и человеческим потом. Фонтанский рынок пуст. Пуст и берег. И камни, брошенные в море. И тот же самый худой длинноногий рыбак сидит на выступе скалы, свистя в ритм прибою и почёсывая левой пяткой правую.
Впрочем, память о рыбьем наплыве исчезает не сразу. Помню, в тот год я возвращался в Москву в душном жёстком вагоне. Рядом со мной в купе были: двое чинных родителей, девочка лет пяти и толстая мутноглазая дама. Девочка, вероятно, от скуки и жары, временами капризничала и кривила рот, собираясь заплакать. Тогда родители её говорили: «Молчи, не то нахлопаю по женичке». И мать ребёнка, вежливо улыбнувшись, объясняла: «Мы её воспитываем без грубых слов. Так, чтобы похожие, но другие». Толстая мутноглазая дама тоже приняла участие в отвлечении внимания ребёнка от слёзных тем. «Я вот знаю, как тебя зовут». – «Нет, не знаешь». – «Знаю, Маша». – «Нет, не Маша». – «Тогда Саша». Девочка в изумлении открыла рот. Её имя было угадано. – «Ну, а меня как зовут?» – продолжала допрашивать торжествующая толстая дама. Девочка оглядела её узкими щелками глаз и отвечала очень серьёзно: «Паламида».
V
Фонтанская почта.
– Вот телеграмма.
– Придётся подождать. Телеграфист вышел.
– Но мне спешно.
– Ну, это другое дело. Тогда поищите телеграфиста. Он здесь недалеко, на пляже на Золотом берегу. Нос в веснушках, правое плечо ниже левого. Да вы его сразу найдёте.
– Мне нужен конверт. И марка. Для заказного.
– Пройдите в лавочку. Через три дома. Там вам и марка и конверт. Только на копейку дороже.
Тычу пером в чернильницу. Надо написать адрес. Но перо сломано, чернильница пуста. Оглядываюсь по сторонам. Тогда из-за угла появляется худой человек с небритой серой щетиной. Он кладёт передо мной ручку, вынимает из кармана чернильницу и пододвигает листок промокательной бумаги. Я, обмакивая перо, пишу, притискиваю промокательной бумагой и вручаю гривенник. В воздухе носятся десятки мух. Окна, несмотря на жару, плотно закрыты.
VI
Et ego in Arcadia fui. И я тоже был в Аркадии. Меня довёз туда трамвай номер двадцать пять. Это место около Одессы, которое показывают иностранцам одним из первых номеров. Тут крутой и высокий берег чуть-чуть посторонился, оставив у волн неширокую песчаную площадку. Место это очень нарядно. Хижины рыбаков будто склеены из папье-маше и придвинуты к берегу театральными рабочими. Сохнущие сети декоративно подоткнуты палками. Семья рыбаков, сидящая на открытом воздухе, будто не ест обед, а разыгрывает его, как это делают в опере, где пьют из картонных пустых чаш. Оркестр заменяет здесь шум прибоя, а зрителей бродящие по шафранным тропам любопытствователи, вроде меня. Кстати, я замечаю, что заборы здесь имеют лишь лицевую свою часть, ту, которая поставлена против моря, боковые же стороны забора отсутствуют. Это как раз техника театрального художника, который заботится лишь о плоскостях, повёрнутых к зрительному залу. А где же здесь зрительный зал? Вон там огромный морской партер залива, весь усеянный лоскутами парусов. Оттуда зрители смотрят на рыбацкий посёлок, и им кажется, что он настоящий. Но мы, в оркестровой дыре, видим и щели вдвинувшихся кулис и вообще видим многое из того, что выпадает из кадра.
В Аркадию вводит недлинная асфальтовая дорожка. У конца её спуск вправо – к пляжу. Надо обойти грядку. Нетерпеливые одесситы пересекали раньше грядку по диагонали. Ставили запретительные надписи, угрозы штрафом. Но ведь надписи можно не прочесть. Перегораживали путь колючей проволокой. Но через проволоку можно переступить. Тогда поставили новую надпись, красными буквами по жёлтому дикту: «Разве это дорога?» И одесситы стали обходить надпись. Вскоре тропинка через грядку заросла новой свежей травой. Вот что значит поговорить с человеком на его языке. Но если держаться левой стороны асфальта, то вскоре подойдёшь к круглому фонтану, в котором много бронзы и мало воды. Несколько бронзовых позеленевших от времени лягушек, сидя на стенках водоёма смотрят зелёными глазами на скудную струю воды, стекающую из центрального горлышка фонтана. Из раскрытых ртов лягушек сочатся жидкие водные струи. Но местные мальчишки придумали не лишённую изобретательности игру. Взобравшись ногами на спинку бронзовой лягушки, они зажимают ладонью ей рот. Вода накапливается. Затем, стоит отдёрнуть руку, и лягушка плюётся длинным и стремительным плевком. Зрители хохочут.
Дальше, если идти вдоль берега, видишь группу акаций. Акация одно из немногих деревьев, которое согласилось жить в Одессе. Ещё в первое десятилетие существования города дюк Ришелье насаждал свой и посейчас называемый «Дюковским» сад. Сейчас от него почти ничего не осталось. Дерибас привозил туда редкие сорта флоры. Сейчас осталась лишь маленькая площадка, дающая довольно скудную тень. Граф Потоцкий привозил сюда из своих украинских имений целые обозы деревьев. Растрескавшаяся сухая почва города иссушила им корни, и мало что уцелело до нашего времени. Только акация стала одесситкой и цветёт здесь пышным цветом. Дальше видишь открытый павильон с десятком игрушечных биллиардов, по поверхностям которых бегают какие-то посеребренные пилюли. Раковина для оркестра. В море – вышка для прыжков в воду. Вообще черновой набросок будущего курорта. Остаётся съесть порцию мороженого и вернуться к трамвайной остановке.
