Сигизмунд Кржижановский - Хорошее море

Сигизмунд Доминикович Кржижановский

Хорошее море

Ай, Чёрное море, хорошее море.

Э.Багрицкий

I

Стрелка вокзальных часов, дёрнувшись, показала четыре пятьдесят. Поезд медлительным ядром выскальзывает из стеклянного жерла Брянского вокзала. Пассажиры моего вагона меняют верхние полки на нижние, заказывают постель, спорят о том, открыть или закрыть окна, а если открыть, то справа или слева. Проводник отбирает билеты: завёрнутые в бумажные простыньки плацкарт, они ложатся вглубь коричневых мешков его вагонной книги, а пассажиры, хотя солнцу ещё далеко до заката, начинают спускать спальные полки и громоздиться на деревянных насестах.

Мы не отъехали от Москвы ещё и десятка километров, а я уже отделил, может быть, приблизительно, москвичей, едущих в Одессу, от одесситов, возвращающихся восвояси. Первые говорят: Одесса. Вторые: Одэсса.

Входит старший проводник. Он произносит краткое и убедительное слово о том, что для плевков имеются плевательницы, а что мусорный ящик, в конце вагона, предназначен только для мусора, и исключительно для мусора, и ни для чего другого. Солнце гаснет. На потолке вспыхивают электрические лампы. В проходе вагона торчат плоские задки туфель, каблуки сапог и обтянутые чулками пятки. Я успел увидеть не то два, не то три сна. Просыпаюсь от остановки. С левой верхней полки: «Это что за станция?» – с правой: «Черезбрянск».

Утром редко-редко берёзки. Всё больше сосны и дубняк. Потом притиснутые к земле кусты. Потом степь. Кто-то, вытянув шею и голову из окна, говорит: Одесса. Да, Одесса. Навстречу мчатся зелёные пальцы уксусного дерева, надгородная пыль и каменные тычки гор. Перрон. И сразу разительная разница между откуда и куда. В Москве на трёх уезжающих – один провожающий, а здесь, в Одессе, на одного приезжающего – трое встречающих.

Вот я и мои чемоданы на трамвае номер восемнадцать. Мы с чемоданами сразу же попадаем в совершенно новый лексический мир. Оказывается, что: вагоновожатый не вагоновожатый, а «ватман»; кондукторша – «кондуктрисса»; ролик, или токосниматель, как называет его техника, – «бигель»; управляющий трамвайным движением – «лоцман зализницы». На стене трама висят объявления и плакаты: одно о том, что «До зупинки» нельзя вставать, другое о том, что «Лучше встать на пятнадцать минут раньше, чем рисковать своей ЖИЗНЬЮ».

Мой сосед, вероятно москвич, спрашивает смеясь: «Ну, а если я еду на десять минут езды, то выходит, что надо раньше встать, чем сесть». Он же: «Удивительный город Одесса, вот видите там объявление – «Зубной кабинет ликувания» – казалось бы, зубы болят, чего тут ликовать, а ликуют».

Трамвай, вычертив кривую, поворачивает к Фонтанам. Проезжаем мимо Куликова Поля. Вот здесь, за зеленоватым скучным домом жил катаевский Петя с «Канатной улицы» угол «Куликова Поля».

На шестнадцатой станции пересаживаюсь на девятнадцатый номер. Это скрипучая дряхлая клеть, еле-еле ворочающая своими колёсами. На Фонтане так и говорят: лучше на одиннадцатом (разумей – на своих двоих), чем на девятнадцатом. Трамвай, отскрежетав дветри станции, останавливается. С передней площадки просовывается лицо и стальная рукоять вагоновожатого -ватмана. Голос среди публики: «Току нет?» Ответ ватмана: «На нас хватит». Едем дальше. На белых камнях прифонтанских дач мелькают имена и слова: «Врач Парижер» – «Здесь продают утков, цыплев и яйцо» – «Зубной врач Капун». Раз или два слева блеснула голубая чешуя моря и снова рыжие холмы, пористый, вырастающий в стены и дома, одесский ракушняк, прибитые ветром к земле кусты и бестолочь камней, разбросанных по дороге.

Приехали. Станция Ковалёвская. Навстречу бежит лохматый пёс Шарик (здесь все псы на тридцать вёрст вправо и влево – Шарики), он лижет мне руки и осторожно хватает зубами за полу пальто. Ну вот.

II

Раннее утро. Я иду по пустому тротуару. Надо побриться. Но парихмахерские ещё закрыты. На одной из стен, прямо по извёстке, остатки каких-то расплывшихся букв: «П-р-и-р». Ступеньки, над ступеньками дверь. Я вхожу. Тёмная комната. За длинным столом сидит длинная семья. Пятеро детей, мать, отец в белом балахоне.

– Я, кажется, не туда попал?

– Почему не туда? Я вот вижу, у вас левый висок ниже правого. Сейчас подброим. Гриша, дай клиенту стуло.

Гриша, положив вилку, толкает по направлению ко мне, грудью, тяжёлое плюшевое стуло.

– Вы, извиняюсь, из Москвы?

– Да.

– Гриша, дай трумо.

Гриша приносит круглое карманное зеркальце, подоткнутое двумя картонными тычками. Нагнувшись, я могу увидеть в нём свой нос и верхнюю губу. Парикмахер, засучив рукава, намыливает мне щёки. Потом начинает брить, забавляя разговором:

– Я, знаете, работаю в колхозе. Но счастье вам подмогло. Сегодня я выходной. Только я вам скажу, теперь работать в парикмахерских, так это горе. Вот, например, я кончу вас брить и вы, вероятно, мне заплотите. Так как вы мне будуте платить, вы влезете себе в карман, расстегнёте портману, дадите два рубля, а я вам тридцать копеек сдачи. Всё ясно и понятно. А вот пойдите куда-нибудь под вывеску – и что у вас получится. Сперва у нас было так: клиент даёт деньги, мастер опускает их в жилетный карман и они говорят друг другу «до свиданья». А потом порядок изменился: клиент спрашивает у мастера, сколько, идет в кассу и плотит столько, сколько. Ну, а потом выдумали по-другому: клиент спрашивает сколько, идёт в кассу, потом получает бумажку, на которой написано столько, сколько, несёт её мастеру – и тогда ему позволяют одеться и уйти. Но и это рационализировали: мастер пишет на бумажке, что и как, касса получает, как и что следует, клиент уходит. Но и это им показалось мало: мастер уже пишет не на бумажке, а на целом ведомостве, и они уже идут вместе к кассину окошку, и кассир удостоверяет, и тут только все они трое говорят друг другу «до свиданья». И вы думаете, что это всё? Так нет же. Опять новый порядок: клиент, прежде чем сесть вот в это кресло, говорит, на сколько он хочет постричься, а на сколько побриться, а на сколько брызнуться одеколоном. И тогда он со счётом идёт в кассу и плотит вперёд. И если во время работы ему ещё захочется компресс, или массаж с вазелином, так он после опять идёт в кассу и плотит назад. Так вы думаете, что это всё? Так нет же. Теперь они делают так: клиент…

Но, по счастью, бритва окончила своё дело – и я ушёл, не дослушав.

III

Я встаю ранним утром. Красные лепестки ночной красавицы ещё чуть-чуть приоткрыты навстречу угадываемому солнцу. Все спят. Даже собаки. Спускаюсь к берегу. Вода прилипает к телу нарзанными пузырьками. Берег пустынен. Я плыву, скользя подбородком над холодной водой – и тут, навстречу глазам, из горизонта выплывает корабль. Над ним нет ни труб, ни дыма. Над высоким бушпритом косой белый треугольник, а за ним будто множество крыльев, поднимающих корабль над водой. Это идёт наше парусное судно «Товарищ». Я узнал его сразу. Кажется, будто высокие мачты его поддерживают иебо, как колья палатки её полотнище. Он окружён беззвучием. Ни шума винта, ни крика сирены. Вот из серого края моря показался край солнца. Потом и весь диск. Паруса корабля стали красными. Ветер наддал. Паруса стали круглы, как груди женщины. Корабль медленно режет волны. А я устал и поворачиваю к берегу. Ещё украдут платье, чёрт возьми!

IV

На б. Греческом базаре сохранился и до сих пор ряд невысоких домов, сросшихся кирпичными боками в один дом, окруживший площадь. Все эти строения из двух этажей: в нижнем этаже лавка – в верхнем квартира лавковладельца; торговля – базис, семейная жизнь – надстройка. Днём двери и окна лавки были открыты навстречу солнцу, слышалось щёлканье счётных костяшек; к вечеру лавка смыкала свои железные ставни, а наверху распахивалось окно, загорался жёлтый язычок лампы и слышалось бренчанье струн гитары.

Сейчас, конечно, это старое архитектурное напластование уже не совпадает с социальными этажами. Вывески остались, но рядом с ними, у крытых лесенок, ведущих наверх, появились дощечки: врач – контора – модистка и так далее.

По утрам здесь у лавок оживление:

– Это что за риба?

– Севруха.

Трамвай, приходящий сюда с Фонтана, описав дугу, возвращается назад. У конечной его остановки, если пройти ещё вдоль редкой цепочки дачных домиков, тоже пригородный базар. Днём там торчат лишь десятка три камней, да длинный из промасленных досок стол. Но по утрам на камнях рассаживаются торговки. На столе кочаны капусты, белые горки чесноку, кое-где торчащие рыбьи хвосты. Весь этот базар, вместе со столом и камнями, заменяющими сиденья, можно купить за сотенную бумажку, потребовав ещё и сдачи. Но темпераменту здесь тратится каждое утро на тысячи. Домашние хозяйки, с корзинками на левом локте, нюхают мёртвую рыбу с головы и с хвоста засовывают пальцы под жабры. Свежесть яиц незачем здесь проверять, как это делают в московских магазинах при помощи светоаппаратов, покрытых дощечкой с овальными вырезами. Самое солнце здесь – светоаппарат такой силы, что достаточно поднять товар к глазу: лучи пронизают и скорлупу и белок.