О Куваев - ВН-740
- Так, - соглашался я.
- Я байдарный капитан. А?
- Верно.
Он молча сопел некоторое время в темный угол комнаты, потом говорил:
- Я умею класть печи, и я плотник. Ты умеешь класть печи?
- Нет, - честно отвечал я.
- Печи класть трудно.
- Я слыхал, что трудно.
- Я Анкарахтын, - гордо сказал он и вдруг разозлился: - Почему мне дали самую маленькую байдарку возить туда-сюда возле поселка?
- Наверное, потому, что ты пьешь.
- Пью, - согласился он.
- Почему не хочешь плыть с нами?
- Мы, чукчи, морской народ, мы знаем, - загадочно ответил он через некоторое время.
Все-таки дело сдвинулось с мертвой точки. В два часа ночи мы стали составлять непомерно длинный список продуктов, чтобы доплыть до соседнего поселка в семидесяти километрах к востоку отсюда. ("Оч-чень маленькая байдарка, дальше нельзя...") В три было твердо решено, что он довезет нас до конца маршрута и мы отправим его обратно самолетом. В четыре он отказался от всего и сказал, чтобы мы искали другого байдарного капитана. К шести утра стало светло, и мы отправились смотреть байдару.
Она стояла на не очень высоких подмостках, и ее можно было хорошо осмотреть, не спуская на землю. Это была так называемая средняя байдара, килограммов на семьсот, со старой обшивкой. Потемневшую моржовую шкуру обшивки украшало шесть больших заплат и бессчетное количество маленьких. Одна дырка с чисто лентяйской гениальностью была заткнута куском моржового сала, и только на носовых скулах белоснежной краской выделялся номер: ВН-740. Здесь была погранполоса, и все, что двигалось, перемещалось и плавало вдоль нее, должно было быть записано и пронумеровано.
Анкарахтын молча смотрел в землю, пока мы осматривали байдару. На последних остатках хитрости я сделал решительный ход.
- Конечно, - сказал я, - байдара твоя, капитан, решето. Дальше соседней деревни плыть не имеет смысла.
- Я решил, - трезвым голосом сказал Анкарахтын, - я отвезу вас до Нешкана и вернусь обратно.
Поселок Нешкан, второй по счету поселок к востоку по нашей дороге, был в четырехстах пятидесяти километрах отсюда. Там, за Колючинской губой, начиналась уже настоящая морская зверобойная Чукотка, с обилием вельботов и настоящих морских бригад. Это был идеальный вариант, и потому я сказал как можно равнодушнее:
- Ты много сегодня говорил, Анкарахтын. Дай честное слово или мы будем искать другого байдарного капитана, других людей.
- Пожалуйста, - сказал он. - Честное слово.
Все. Пошли спать.
Однако на следующий день все осталось на своих местах.
- Немножко надо опохмелиться, - говорил Анкарахтын. - Дорога дальняя.
Так продолжалось три дня. Это была упрямая боязнь запойного человека, боязнь труда. Я навел справки. Оказалось, что последние несколько лет Анкарахтын действительно не был в "дальней дороге". Поселок начали здорово строить, и моторист и байдарный капитан превратился как бы в шабашника. Немного плотничал, клал печи в новых домах. И тяжело пил на легкие деньги.
Стояли чертовские дни. Желтый минор августовского чукотского солнца звучал над поселком. Шальные стаи гаг носились над крышами домов из моря в лагуну и потом с тем же осмысленно стремительным свистом крыльев из лагуны в море. Их стреляли с крылечек домов. Сбитые птицы падали прямо на улицу. К ним наперегонки кидались люди и собаки. Восемьсот километров непройденного маршрута толкнули меня на убийственный шаг. Развеселый азарт общепоселковой охоты собрал у одного из домов кучу болельщиков. Все было на виду. Гремели выстрелы, ахали, ехидничали и смеялись болельщики. Вылез из своей угрюмой норы и Анкарахтын. Я громко, так, чтобы слышали все, сказал несколько слов о честном слове.
Задувал легкий ветер. Он разносил утиный пух и трепал пестрый ситец камлеек.
В тот вечер злой и угрюмый, как черт, Анкарахтын возился при керосиновой лампе с мотором. Я видел это и видел, как независимо от выражения лица руки его работали бережно и умело.
...Весь этот день мы метались по поселку в предотъездном ажиотаже и, вымотавшись до последних пределов человеческих сил, были готовы, почти готовы, к двум часам дня. И именно в два часа дня к берегу подошел первый человек. Это был старик с внуком. Они шли рядом, внук держался за руку старика. Старик сел на землю и закурил сигарету "Друг". Внук прислонился к вытертой коже его кухлянки и стал смотреть на нас с тихой серьезностью. Пришли три женщины и стали поодаль. Их камлейки напоминали невероятный луг. Шли мужчины.
Шесть человек стали по трое с каждой стороны байдары. Старик оставил внука и встал седьмым впереди всех. Кто-то сказал вполголоса: "Го-гок", и байдара поплыла по воздуху. Семь пар нерпичьих торбасов осторожно месили землю. Байдара плыла в воздухе, и великая торжественность минуты шевельнула мне душу. Толпа на берегу все росла. Она росла молча. Мы подняли голенища сапог, вошли в воду и пробрались на нос лодки. Анкарахтын оттолкнул байдару от берега.
Тринадцатисильный "Архимед" тонко взвыл после первого же рывка ремня, толпа на берегу стала уменьшаться, и ветер из-за песчаного островка Каркарпко стал бить в скулу байдары мелкой разгонной волной.
Закон максимальной пакостности, неумолимо действующий в начале каждого путешествия, заставил нас выбраться на берег минут через сорок. За эти сорок минут разгонная волна стала еще разгоннее, и через низкие борта стали лететь брызги холодной воды, тотчас превратившие нас в каких-то двухцветных людей, ибо спереди мы были синими и блестящими, а сзади сухими, красного кухляночного цвета.
На низкобортных байдарах для защиты от брызг борта наставляют полотнищами - брызговиками. Петли, куда вставляются натягивающие палки, были порваны, сами палки валялись черт его знает где, необходимо было выбираться на берег. Для этого вначале пришлось вынести груз, потом укрыть его брезентом, потом вытащить байдару. Пока мы все это делали, задул еще более сильный ветер, и мелкий хлестучий дождь быстро сделал нашу одежду одноцветной.
Мы скрылись от дождя и ветра за поставленной набок лодкой. Дождь шуршал по моржовой шкуре, нагоняя осеннее "дождевое" настроение, и я вынул единственную взятую с собой бутылку коньяку "Двин". Почему-то я думал, что она может понадобиться в дороге нашему капитану.
Однако хмурый капитан даже не улыбнулся, взяв кружку, а выпив, не подобрел. Потом стало темнеть. Было видно, как в домах поселка зажигаются огни. По прямой, через тундру, поселок был совсем рядом. Теплые дома, люди и магазины, где можно взять еще одну бутылку в столь неудачную ночь. Я ждал инициативы нашего капитана. Но он промолчал. Промолчали и мы. Мы стали дремать, вначале согретые теплом коньяка, а потом каждый замкнулся в той дрожи, которая наступает, если ты лежишь на мокрой земле, в мокрой одежде, хотя и закрытый от дождя. Казалось, что прошло совсем немного времени, и я вроде бы только успел подумать, что пора достать спальные мешки и улечься нормально, как вдруг Анкарахтын молча толкнул меня в плечо и молча же стал переворачивать байдару на киль, отвязывая поддерживающие ее весла.
Было, очевидно, часа четыре утра, потому что уже светало. Ветер стих, хотя волна все еще била о берег. Мы стали переносить груз к берегу, постепенно разогреваясь и веселея от работы. В два часа дня мы уже дошли до ближайшего поселка. Здесь нам надо было забрать бензин. Мы разгружали байдару, и никто не подходил к берегу и не обращал на нас внимания. Метрах в двадцати несколько молодых парней и "девушек играли в волейбол. На девчонках были капроновые чулки и летние платья, на парнях - тренировочные костюмы. Вероятно, это были студенты, приехавшие на каникулы. Всего лет пять тому назад я ни черта бы не поверил, что увижу такое в элементарном чукотском поселке. "Может, в те времена мне попадались только очень мрачные поселки", - подумал я и пошел искать правление.
Когда я вернулся, уладив дела, Анкарахтына не было. Серега, шлепая ботфортами, резвился в волейбол, устанавливая дружеские контакты.
Я сидел у байдары, и тягостный змий подозрений грыз мне душу. Этот змий окончательно окреп, когда я увидел Анкарахтына с тремя приятелями. Они шли к байдаре и разговаривали что-то слишком уж оживленно. Капитан наш был навеселе и даже улыбался.
Семьсот тридцать километров непройденного маршрута...
Но в это время я был представлен Эттувги, Чокве и Танляю, и выяснилось, что через десяток минут трактор подвезет нам бензин вместо того, чтобы тащить его на руках, и что Эттувги, Чокве и Танляй - те самые люди, которые помогут нам погрузиться.
Сказав все это, Анкарахтын поугрюмел и отвернулся. Эттувги что-то говорил ему, кивая головой на поселок, но Анкарахтын молча ковырял носком торбаса землю и ничего ему так и не ответил.
Мы плыли мимо низких галечных и песчаных берегов, гигантских береговых обрывов, мимо тысячных гагачьих стай и любопытных тюленьих голов, встречающих и провожающих стук мотора. На карте сорок седьмого года, которая у нас имелась, полукружьями и квадратиками условных знаков были проставлены фактории, стойбища и отдельные яранги. Мы знали, что ничего этого нет, что первое жилье будет за много километров отсюда, за Колючинской губой. Все эти стойбища и яранги были сведены в свое время в немногие центральные поселки. Когда я намечал места для измерений, я всегда старался привязать точки к этим бывшим жилым местам, где нас встречали моржовые и тюленьи черепа, остатки вешал для рыбы и байдарных подставок. Мы делали измерения примерно через десять-двадцать километров, и почти всегда находилось бывшее жилое место, и было как-то приятно думать о том, что в наших дневниках, на наших картах около сухих цифр измерений появятся забытые названия забытых мест на древней земле.
