Илья Кочергин - Волки
Приятно сознавать, что дома тебя кто-то ждет, пусть даже это обыкновенная бессмысленная корова Ласточка с выпученными глазами и теленок, постоянно обсасывающий мне куртку. Мне очень нравится зимним вечером зажигать керосиновый фонарь и, освещая себе дорогу, отправляться к ним в стайку. Там пахнет добрым домашним запахом молока, животными, сеном. Я ставлю перед коровой ведро с подсоленными картофельными очистками, ломтиками тыквы и испытываю удовольствие от того, как вкусно она хрумкает. Усаживаюсь на маленькую скамейку. Ласточка наваливается на меня теплым боком, и тонкие струйки молока звякают о дно подойника. Когда очистки и тыквы заканчиваются, я начинаю петь. Корова поворачивает тяжелую голову, обнюхивает мне плечо и замирает. Невозможно понять, нравятся ей мои песни или нет. С лошадьми как-то легче - когда жеребец приводил в поселок своих кобыл полизать соль, я бросал им несколько навильников сена и, сидя неподалеку, пел романсы. "Вот так она любит меня..." - Я повторял несколько раз, потому что лошади сразу переставали жевать и ставили уши столбиком, обернувшись в мою сторону.
Потом я начинаю поить теленка. Он еще не очень хорошо научился пить из ведра и иногда, войдя в раж, бодает его. Мы оба в молоке, которое быстро замерзает на одежде.
Иду домой. По небу летит луна со светлым ободком вокруг. Зима сдавила нашу долину мертвыми заснеженными склонами гор. Скрип снега под ногами звучит слишком громко для такого нереального пейзажа.
После похода всегда трудно натопить квартиру - придется в первую ночь ложиться в одежде. На кухне очень уютно. Керосиновая лампа мягко освещает замусоренный стол с книжками, грязными чашками, окурками сигарет.
Плита потихоньку остывает, ее ярко-красный цвет сменяется темно-вишневым, потом сереет. На припечке стонет чайник, в железной кружке преет густой, смоляной чай. Надо дождаться, пока прогорят дрова, и задвинуть печную заслонку.
В окнах пустая темнота. Я задергиваю занавески, чтобы темнота ночи не проникала внутрь дома, не пугала. Ведь я живу один и должен сам защищать себя от первобытных страхов, от окон, глядящих в никуда.
Я уже почти привык к тому, что каждое утро из-за Алтыколя выходит солнце. В зимние месяцы оно пробирается по самым верхушкам деревьев над северным склоном и вскоре после полудня скрывается за высоким горизонтом. Летом оно, позолотив дом и тес крыши, живописно заходит за Кызыл-Бажи - Красную вершину. А сначала не мог привыкнуть - происходящая реальность была нереальна. После московской жизни с ее истощающими мечтами о деньгах, сексе, независимости и любви очутиться в крохотном поселке из четырех домов посреди алтайских гор это слишком похоже на выдумку. Само слово "лесник" отдает чем-то бородатым и замшелым.
В общем-то я перестроился довольно быстро - свежий воздух, забытое чувство голода по утрам и тяжелые походы сделали свое дело. Но ощущение сказки осталось. Слишком тихо здесь по ночам, слишком темно в окнах и слишком легко разговаривают с человеком волки с Ойюкских склонов. И поэтому я повесил дома занавески. Прошлой весной, когда начали дуть ветры.
Весной вообще бывает ветрено, зима шумно уходит вверх по долинам рек, и деревья начинают стонать, сгибаясь от потоков плотного холодного воздуха. В такие вечера не хочется гасить лампу. Проволоки, протянутые во дворе для просушки белья, раскачиваются и звенят, дверь в сенки стучит. Ветер давит на стекла в рамах и гуляет на чердаке.
Страх холодит подошвы ног, и, лежа в постели, приходится подтягивать колени к животу, плотнее кутаться в одеяло. Задолго до меня здесь жил Двоеруков, тело которого не нашли. Куда унесла его речная вода? Говорят, он приходит в свой бывший дом и ищет кого-то. Наклоняется над спящим и глядит ему в лицо. Прежде живший здесь Колька быстро смотался после такого в новую квартиру.
Ночной ветер выдувает силы из человека, приковывает его взгляд к проему окна или двери, чтобы глаза не пропустили того момента, когда комната окажется занята. Темнота дома зернистая, мерцающая. Светлая рама проема становится то больше, то меньше, глаза устают от чрезмерного напряжения.
А сколько оттенков шороха можно различить в доме во время ветра! Звуки приходят со всех сторон, делятся по степени опасности, запоминаются на мгновенье и перебиваются новыми. Они становятся ближе и ближе, и в какой-то момент понимаешь, что кухня уже не твоя. Мое незанятое, свободное пространство сужается, хлопанье двери из сеней на улицу больше не беспокоит, этот рубеж давно сдан. Потом уходит из-под контроля ббольшая часть комнаты, и до спичек в изголовье кровати уже не дотянуться. Это почти насмешка - рядом стоит лампа и лежат сигареты со спичками, но взять их и зажечь свет невозможно. Остается только пространство под одеялом, куда потихоньку забирается холодный воздух. Где он проходит? Сзади или около шеи?
Ноги болят от неподвижности, от неловкой позы, мышцы спины и живота страшно напряжены. И нечем защититься от этого страха, я растерял свои спасительные проблемы: склоки с бывшей женой, тоску по свободе, угрызения совести и хроническое безденежье - все, что так надежно мучает человека, укрывает его от свиста весеннего ветра. И нет рядом женщины.
И тогда осторожно, по сантиметру, чтобы не выдать своего намерения, я пролезаю рукой в трусы и сжимаю то, что иногда зовет меня к вечерней сутолоке около ларьков на станциях метро, к запаху легкого табака на чужих кухнях, к неровностям на асфальте, где иногда подворачиваются высокие женские каблуки. Я пытаюсь представить, что на свете еще существуют такие вещи, как потекшая тушь, стрелки на колготках, следы помады на рубахе.
Я тереблю свое воображение, свою память. Я пытаюсь защититься, разогнать звуки, обступившие мое последнее убежище. Хочу уснуть, чтобы приблизить утро, чтобы пережить эту ночь. И постепенно распрямляю затекшие ноги. Так, зажав в ладони то, что связывает меня с огнями вечерней Москвы, с ее синими улицами, я засыпаю.
- Ты кого спишь? Давай разгоняй баб своих, пойдем в контору на связь. Слышь, парень? И Ласточка уже орет целый час в стайке у тебя.
Колька разминает в пальцах сигарету, стоя у входа в комнату. Он щупает ладонью печную стенку. Несмотря на ночные страхи, я никогда не запираю дверь на крючок.
- Холодно у тебя. Это... Там Толик Кривунов вчера приехал. Вроде, говорит, зарплату нам в центральной усадьбе выдали, пойдем в контору поговорим. Он завтра обратно уезжает, кому-то из нас троих надо с ним ехать за получкой.
Я забрасываю в печь занесенные с вечера дрова, поджигаю бересту, ставлю чайник и иду в контору. Мне пришло письмо от Олеси. Поэтому когда Колька спрашивает, кто завтра поедет за зарплатой, я прячу письмо в карман и говорю, что поеду с удовольствием.
Для Олеси я беру таежные гостинцы - дикую козлятину и печенку, закаменевшую от мороза. Предстоят семьдесят пять белых заснеженных километров пешком до района, затем одиннадцать часов на автобусе до Города. Меня связывают с Олесей и гонят в дорогу два письма, полученных от нее, и одно отправленное от меня, в спину подгоняет холодный ветер. А до обмена письмами была еще встреча на озере в августе месяце. Самая настоящая чудесная зеленая поляна с женщинами и пасущимися конями, как у Бабеля в "Конармии".
От Города до центральной усадьбы еще Бог знает сколько добираться - опять автобус, а там уже неизвестно на чем. Озеро, наверное, замерзло только километров на десять - не проплыть, не проехать. Потом обратно. До Нового года меньше двух недель, а надо успеть зарплату за всех получить, закупить продукты, водку, конфеты и вернуться на кордон.
Идти тяжело. На пятьдесят пятом километре я останавливаю Толика:
- Доставай пирожки, а то уже сил нет совсем.
- Какие пирожки?
- Колькина Татьяна ж тебе на дорогу давала.
- Так я не стал брать.
Если бы я об этом знал, то сдался бы на пятидесятом километре, когда решил, что козлятина в рюкзаке весит не меньше полуцентнера. Толик идет как ни в чем не бывало, заложил руки за спину и мерит длинными ногами дорогу. Раньше работал начальником на нашем кордоне, потом перебрался поближе к цивилизации в центральную усадьбу - надо ребятишек в школу отдавать. Легкий на подъем человек, привычки которого стерты постоянными походами. Позавчера он ночью прошел семьдесят километров до нас, от скуки считая столбы по дороге, теперь идет обратно.
- Что, совсем покушать ничего нет?
Толик копошится в сумке и достает маленькую баночку из-под детского питания, в ней сахарный песок. Я строгаю печенку, она приятно холодит язык, зубы стынут, во рту сладковатый вкус крови. Заедаю сахаром, курим. Всего-то ничего, а как быстро восстанавливаются силы, но долго сидеть не получается мороз схватывает вспотевшую рубаху на спине под свитером, под рваной курткой. Моя самая приличная одежда...
Район...
Ночуем у Торбокова. Его пятнадцатилетний Виталька глядит на меня с интересом и немного свысока. Он хочет на следующий год поступать в Питере в военное училище. Сашка Торбоков курит у печки. Ненадежнейший человек, на которого всегда можно рассчитывать. Сашкины чувства текучи - он готов на все для тебя, пока ты находишься в поле его зрения, но стоит тебе исчезнуть - и ты забыт. Отсюда и неизменная радость узнавания при встречах. Он рад нам с Толиком.
