Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин
– Остатние листы где? – спросил Домну, дочитав последнюю строчку.
– Боле нету, – уловив гнев в его голосе, встревожилась Домна.
– Сколь привёз Афанасий, столь сохранила.
– Знала ли, что писаны рукой Ганина, учителя моего?
– Сёмушка, я токмо печатные буквы чту, ежели оне твоего ногтя не мене.
– Не мене! – загремел на неё Ремез, и сам же себя остановил: бабу-то в чём винить. Ладно, хоть эти листы нашла. Ладно, хоть они сохранились. Надо бы всех бывальцев скаски собрать и хранить их, как книги священные. Будь я купцом... собрал бы всех тоболян записи, камору построил для них. И хранил века... По всему белу свету хаживали... имена их славные, их пометы – всё, всё пропадёт безвозвратно. Сохранить всё бы это! Надобно сохранить!
– Ну, воронье крыло... – грубо и жестоко обидел Домну, стлавшуюся перед ним.
«Чем не угодила?» – гадала она. Меж бровей горькая пролегла складочка.
Ремез и не заметил её смятения, и, чуть притянув к себе, продолжал:
– Можешь доброе дело сделать... вместе с калмыком...
– Для тебя, Сёмушка, всё сделаю! Лютую смерть приму, ежели велишь...
– Живи. И сделай не ради меня, а ради Тобольска и тоболян ушедших, и в назидание живым... Это вот, – Ремез ласково, как ребёнка, огладил шершавые листы, – и ещё многие скаски и летописи, карты и чертежи – все прочие раритеты, кажись, так учёный люд выражается... Ну так аль не так, – всё это сохранить надобно. А чтоб сохранить – перед тем собрать воедино... Не разоритесь с калмыком, ежели домик небольшой для всего построите. Останется всё это в назидание потомкам, и тем, кто знать пожелает о тоболянах славных...
– Ежели о тебе – свой дом благословлю под хранилище...
– Я мало чем славен пока... Но и моё имя будет не из последних. Теперь вина дай... Помянем Михайлу!
Помянув, снова отстранил женщину, взял уголь и по столешнице, добела выскобленной, поползла змея двухвостая. Там, где хвосты срастаются, – холм вырос. На нём дымы и дома. Над обрывом стена высокая, к ней ещё две припали, по углам – башни, башни с крестом.
«Тут Тобол обок с Иртышом идёт – узнавала Домна. – А вот ограды такой не видывала. Нету такой в Тобольске. Лучше бы избу мою нарисовал».
Не нарисовал. Рука обратно скользнула. И там, где Тобол выгнулся, к самому городу приник, замерла, задумалась.
«Видно, у него и руки иной головы поумней!» – отметила Домна. Всё в этом жёстком, порою жестоком мужике было ей по сердцу. Но и то правда: никогда раньше не доводилось ей видывать думающие руки. У Сёмушки рука думает. Ду-умае-ает! Вот поднялась, вот глыбою над холмом, над Тобольском – сейчас обрушится! Домна суеверно съёжилась: рука-то над городом нависла, над засыпающими сейчас тоболянами: сорвавшейся с неба огромною глыбой рухнет, придавит...
Не рухнула, опустилась спокойно, уверенно повела новый рисунок: ещё стена потянулась, ворота высокие, арка каменная...
Крошится уголь, и чёрная пыль осыпается, как чёрный снег на рисованные башни...
Здесь вот, на бугре, над обрывом, неприступная крепость будет... Но почему же обязательно крепость? Она грозит врагам, отпугивает. Кремль же, детинец заветный, взор радовать должен... Да ведь и он не поддастся. Монастыри древние, те же Соловки, и лепы и неприступны.
– Так-то, – заключил Ремез и погладил её литое плечо. Домна заулыбалась, подняла его жилистую руку, приложила к губам. Он понял, прижал горячую ладонь к её смуглой щеке.
- Завтра нащёт хранилища-то ступай к Балакаю. С тобой он скорей согласится – прижимист. А я к воеводе толкнусь. Говорить стану про детинец... Каждую его башню наизусть вижу...
«Башня... Мне живого бы детинца... Твою кровинушку... Уж я бы его нежила, уж я бы его холила...»
Ремез слепо, непонимающе смотрел в её повлажневшие глаза. И вдруг неожиданно диковато усмехнулся:
– А теперь пить! – Пить до упаду... Ну!
Пили. И пели. За столиком и уснули... И снился Домне младенец розовый, мягкий, ласковый, с пузырями на алых губёшках. Тетешкала его, целовала, кормила грудью.
Ремезу снился кремль сибирский, и, просыпаясь на минуту, он рисовал видение чудное на столешне, вытерев рукавом опивки.
Проснулись от грохота. Над крышей вселенная разрывалась. Бог ли, другой ли, столь же могучий, кто-то сокрушал её молотом. Куски с громом отваливались, казалось, вот-вот проломят крышу. Землю, видно, уж проломили, и под ногами хлюпала вода.
– Сёмушка, то-онем! – с хохотом вскричала Домна и стала трясти Ремеза. Вода стремительно прибывала и доставала ей до колена.
– А?
– Тонем, говорю! Наводнение, что ль? Не ведаю.
– Тонем? Так, – он поднял голову, кивнул и снова упёрся лбом в расчерченную столешницу.
– Да проснись, соня! На тот свет захотелось?
– На тот... ну да, – туго соображая, пробормотал Ремез, но вода налилась за голенище, и он заполошно вскочил.
Дом качался. Дом плыл куда-то... Через порог перехлёстывала вода, в ней плавали веник, пимы, берёзовые поленья, с вечера лежавшие подле печки.
Домна поджала озябшие ноги, беспечно рассмеялась:
– Дом качает... Аль меня качает? Вроде не сплю.
– Спи, да Ноев потоп не проспи, – Ремез открыл створку – кругом море, ни берегов, ни города.
Дом плыл. Впереди и позади плыли суда и дома, амбары, стаи, и – совсем
