Жар - Тоби Ллойд
–Все ты прекрасно объяснила. Разве Моше не нашел Бога на вершине горы, где всюду смертный предел?[20] Нам говорят: посмотрите в Его лицо, и вас не оставят в живых.
Ханна кивнула. А этот юрист не такой дурак, каким кажется.
– Выпей еще вина, – сказала Ханна. – Тебе понравится.
Он пригубил вино и скривился.
– В детстве ты испугалась. А что было потом?
Кризис случился не так давно; Ханна тогда была одна в квартире, которую они снимали со старой школьной подругой. Ханна выбросила заплесневевший хлеб, включила радио. Ее мучила совесть. Что такого она натворила? Ничего ужасного. Заурядные слабости, обычные косяки. Случайная ложь, эгоистические порывы, мелочные измены. Темное пятно на стене привлекло ее внимание. И, разглядывая пятно, этот синяк на штукатурке, Ханна вдруг осознала, что за ней наблюдают. Так, еще не услышав шагов, чувствуешь, что за тобой идут следом: хриплое дыхание за спиною. Разница между тем, когда ты одна и когда не одна. Потом она почувствовала, что воздух словно разредился. Ханна закрыла глаза и ощутила давящее присутствие некой незримой силы, бесконечно мудрой, разума тоньше и проницательнее ее собственного, ока, не стесненного измерениями, экстатического видения, обдающего жаром. Головокружительное осознание, что она и все остальное вертится. Вечно. И нет такой вещи, как тайные помыслы, нет темных, непостижимых обиталищ ума, ничто не сойдет с рук, нет безмолвных страстей, нет забвения, как нет одиночества. Каждый поступок – и добрый, и злой – известен и записан, все, что мы делаем, взвешено на весах[21]. И никто, ни один из нас никогда не живет наособицу. Обдумай эти мысли, прими их всерьез, и поневоле изменишь свою жизнь. В тот же вечер – голова кружилась, щеки пылали, как в лихорадке, – Ханна выскользнула из дома и устремилась на поиски синагоги.
Эрику она всего этого не сказала. Допила второй бокал вина, извинилась и сообщила, что ей пора. Когда Ханна вставала из-за стола, Эрик предложил ей встретиться еще раз и она, к своему удивлению, согласилась. Неделю спустя они ужинали в кошерном ресторане неподалеку от Криклвуда. За закусками Ханна любовно подшучивала над Эриком, делала вид, будто верит, что он в ресторане впервые. Со дня их последней встречи она чувствовала себя беззащитной и уязвимой и хотела поставить его на место. Когда их колени соприкоснулись под столом, Эрик вздрогнул и отодвинулся.
– Ты и правда не знаешь, как обращаться с женщиной, – заметила Ханна.
На что Эрик ответил:
– Я всегда полагал, что существуют разные варианты.
Она подшучивала над ним. Заявила, что он просто мальчишка, сама невинность.
– Ты ведь поэтому носишь бороду? Чтобы казаться взрослым.
– Прекрасная Ханна, – ответил Эрик, – хочешь узнать, почему я ношу бороду?
– Валяй.
–Бисту зихер?– уточнил Эрик. Ханна недоуменно уставилась на него.– Мамалошен. Это значит «ты уверена?» – Голос его был абсолютно серьезен. Ханна ответила, что хочет это узнать.
–В юности мой отец с братом носили бороды. И пейот, все честь по чести. Я видел фотографии, дядя смахивал на Распутина. Однажды их мать приходит домой и велит им бриться. Бороды, пейсы, всё. Ты должна понимать, что это было совершенно неожиданно. Они говорят: «Мамэ, о чем ты? Это же дикость». – «Брейтесь без разговоров! Сейчас же! Чтобы у обоих на лице ни волоска». Бабку я не застал, но, насколько я знаю, нрав у нее был крут, так что сыновья сделали что велено. И лишь потом узнали зачем. В тот день моя бабка увидала на улице, что у какой-то стены выстроили мужчин. Приказали им снять головные уборы. А потом два немца, один с ножницами, другой с мясницким ножом, отрезали им бороды, отрезали пейот, отрезали всё. Кровь лилась в сточную канаву. Мужчины потом не знали, куда пойти в таком виде. В крови и слезах стояли на коленях возле стены, закрывая лицо руками. Вот почему, прекрасная Ханна, я ношу бороду. Потому что могу себе это позволить.
Эрик рос на подобных историях, эти притчи и мифы сформировали все, во что он верил. Ханна больше над ним не смеялась. Если Эрик избыточно вежлив, осторожен и не стремится заявить о себе, у него есть на то причины. Если он скор в суждениях и неохотно от них отказывается, у него есть на то причины. И если он с готовностью раскрыл душу перед прелестной богобоязненной еврейкой, если он после нескольких кратких встреч предложил ей выйти за него замуж, то и на это у него были причины. «Наконец-то, – писала она в автобиографии, вышедшей долгие годы спустя, – я встретила мужчину правильнее моих родителей и даже моего раввина. Могла ли я не согласиться?»
И лишь лет через пятнадцать она вернулась к той истории о двух гладковыбритых юношах в полной опасностей оккупированной Варшаве. К тому времени Ханна и Эрик уже были давно женаты, у них родилось трое детей. Карьера ее, начинавшаяся так многообещающе, закончилась пшиком, декретные отпуска оказались на руку соперникам и коллегам, а требования материнства неизменно разбивали ее надежды возобновить профессиональную деятельность. Постоянной работы у Ханны не было, как и особенных перспектив. Редакторы, некогда поощрявшие ее, ныне при встрече глядели недоуменно. «Я, конечно же, слышала это слово, – вспоминала впоследствии Ханна, – но до той поры полностью не понимала, что такое депрессия. Теперь же каждый день вырастал предо мной стеною из долгих часов, через которую не перебраться. Раза три-четыре я садилась на подоконник второго этажа нашего дома и подумывала броситься на тротуар. Падать всего миг, а там будь что будет. Но я боялась. Боялась, потому что за мной наблюдал Б-г».
Именно в тот безработный период Ханна начала изучать и записывать рассказы свекра о заключении в Треблинке: она озаглавила будущую книгу «Геинном и после». Годы спустя эту самую книгу Кейт привезет домой после первого семестра в университете.
* * *
Свекор поселился у нас после смерти своей жены; тогда я знала его историю только в общих чертах. Он родился в Польше в исключительно несчастливую пору ХХ века (точный год не знал даже сам Йосеф) и в 1943-м вместе с прочими живыми трупами во время вспыхнувшего восстания бежал из Треблинки[22]. И после два года не видел солнца: до конца войны его прятали в сыром подполе какие-то крестьяне. Когда же война наконец завершилась, Йосеф вылез из подпола – и угодил в сумеречный рассвет новой Европы, возникшей за сталинским железным занавесом.
В какой-то
