В Соловьев - Три портрета - Шемякин, Довлатов, Бродский
Хорошо, что это не так.
В двух других "ленинградских" эссе - оба с арифметическими названиями, "Меньше единицы" и "Полторы комнаты" - И.Б. решительно отбрасывает справочно-суфлерскую литературу, полагаясь исключительно на свою память, и Мнемозина не подводит. Он дошел до той возрастной черты, когда прошлое будоражит сильнее, чем настоящее вкупе с будущим. Это можно сравнить с тремя положенными спортсмену попытками, из которых одна сорвалась. Хотя эссе эти жанрово разные - в одном скорее "био" времени, чем поэта, тогда как второе походит на семейную хронику - основным содержанием обоих является энергия памяти, которая движет клочковатый сюжет и вычленяет узловые моменты повествования.
В лучшей своей эссеистике И.Б. остается самим собой, обращаясь к неведомому собеседнику с "безадресной речью". "Чему научается прозаик у поэзии? - вопрошает поэт, осваивающий прозу. - Зависимости удельного веса слова от контекста, сфокусированности мышления, опусканию само собой разумеющегося, опасностям, таящимся в возвышенном настроении... Неизвестно, насколько проигрывает поэзия от обращения поэта к прозе; достоверно известно, что проза от этого выигрывает". Противореча себе, И.Б. отказывается вдруг от элитарно-иерархического подхода к формам литературы и перефразирует Клаузевица: проза всего лишь продолжение поэзии, только другими средствами. Иными словами, происходит перенесение методов поэтического мышления в прозаический текст, развитие поэзии в прозу, "то есть читатель все время имеет дело не с линейным (аналитическим) развитием, но с кристаллообразным (синтетическим) ростом мысли".
(К счастью, самоуверенное "А кто еще?" было хвастовством, а не реальностью. Перед наезжающими из России с конца 80-х знакомыми он и вовсе ходил гоголем. Найман пишет о могущественном влиянии И.Б. и в качестве примера приводит его рецензию на аксеновский "Ожог". Это преувеличение со слов самого И.Б. И "Ожог", и "Двор" благополучно вышли по-английски, несмотря на противодействие И.Б. Не хочу больше никого впутывать, но знаю, по крайней мере, еще три случая, когда табу И.Б. не сработали, его эстетическому тиранству демократическая система ставила пределы. Влияние И.Б. ограничивалось университетским издательством "Ардис" и специализирующимся на нобелевских лауреатах (сущих и будущих) "Фаррар, Строс энд Жиру", но и там не было тотальным. Как сказала мне Нанси Мейслас, редакторша этого из-ва: "Если бы мы слушались Иосифа, нам пришлось бы свернуть деятельность вполовину". Зато без промаха самоутверждался И.Б., давая "путевки в жизнь" в русскоязычном мире Америки: комплиментарные отзывы своим бывшим питерским закомым, а те воспринимали его как дойную корову. Тайную природу его покровительства просек Довлатов и отчеканил в формуле: "Иосиф, унизьте, но помогите". Другая причина: выстроить историю литературы под себя - пьедестал из карликов. Иногда И.Б. жалел о содеянном им "добре", как в случае с Кушнером, вынужденное вступительное слово на вечере которого он вскоре опроверг с помощью убийственного стихотворения.)
*
7 марта 1988 г.
После скандала с Леной и гостящей у нас ее маман отправился с Довлатовым в Куинс-колледж.
На сцену вышел старый лысый еврей, лет 65-ти, хотя ему всего 47. Какое он имеет отношение к тому И.Б., которого я любил? Тень тени. Как встреча с любимой женщиной спустя полвека. Но тут всего несколько лет, как видел его последний раз, не участвуя в борьбе за "доступ к телу" и сохранив благодаря этому его питерский образ. Не ходил на его вечера, хотя всякий раз боялся, зная о его неладах с сердцем, что это последний, никогда больше не увижу. Вот и отправился. Что сделало с ним время! Долго не протянет, увы.
Читал, однако, с прежней мощью, особенно "Winter" по-английски и "Вороненный зрачок конвоя" по-русски. Часто сбивался, но это ничего. По-английски страшно заикается и эти бесконечные "Э...э...э..." Даже картавость по-английски как-то заметнее. Очень переживал за него. Английская неадекватность его русскому. В самом деле, как перевести ту же "жидопись"? Курит непрерывно. Выкурив положенную ему на день или на этот вечер норму, стал стрелять в зале. Тут как тут оказался Гриша Поляк, который сам не курит, но раздобывал и подносил И.Б.
Потом были вопросы - один банальнее другого, даже неловко как-то. И.Б. долго что-то талдычил про свой интерес к индуизму, к иудаизму и христианству, но как человек безрелигиозный кончил принадлежностью художника к христианской культуре. Около него толпился люд, я пробился и обнял его, что-то мелькнуло в нем родное, близкое, но встреча была как будто уже за чертой горизонта, на том свете.
Довлатов, волнуясь, сказал:
- Я должен вас поблагодарить, Иосиф.
- За что?
- Для вас это не важно, но важно для меня. Я вам еще позвоню.
Довлатов льстит с достоинством - И.Б. нравится. И вообще - такой большой, а льстит, заискивает, зависит. А что Сереже остается - он, действительно, зависит от рекомендаций И.Б. - в "Нью-Йоркер", в издательства, на литконференции и гранты.
Подошел какой-то остроглазый, как ястреб, и сказал полувопросительно:
- Володя Соловьев? А где Лена?
Оказалось - Лева Поляков, фотограф. Кстати, именно "Ястреб", да еще читанный по-английски, показался не просто длинным, но бесконечным. Уж очень описателен. Ебет нестоячим, но с прежней силой - отсюда этот патологический эффект. Может быть это оттого, что два чтения одного и того же текста по-русски и по-английски - утомительны.
Хотел пригласить И.Б. к себе, но вспомнил о скандале с Леной и ее мамой и не решился, хотя когда-то он был с Леной нежен, да и Лена к нему благоволила как ни к кому другому из моих питерских знакомцев. Помню, как он оттолкнул других претендентов (включая мужа) и, взгромоздив на руки, задыхаясь, попер пьяненькую Лену по крутой лестнице к нам на четвертый этаж, после того как мы ее приводили в чувство на февральском снегу.
Было это в один из наших дней рождения, но убей Бог, не припомню, в каком году. В 70-ом? В 71-ом? На месте Лены я бы переживал: не тогда ли он надорвал себе сердце, таща ее по нашей крутой лестнице? Странно, что ей это не приходит в голову. Или mea culpa - исключительно мужское переживание?
Думаю, поехал бы к нам - так одинок, неприкаян. По пути обратно Сережа пересказал мне рассказ Валерия Попова - как человек стал чемпионом мира и все перестали ему звонить, думая, что у него теперь отбоя нет от поклонников. Вот и сидит этот чемпион, скучает, пока не раздается долгожданный звонок - это ему звонит другой чемпион мира, которому тоже все перестали звонить.
Домой не хотелось. Пока у нас гостит теща, мой дом перестал быть моим домом. Долго сидел на кухне у Довлатовых - Сережа был возбужден, а его Лена поглядывала отстраненно и чуть даже свысока. Словесно он ее побивает, но она берет реванш взглядами и мимикой. Сережа и Нора Сергеевна считают ее эмоционально непробиваемой, без нервов, но, думаю, это не так.
*
Вот та рецензия 1990-го года, за которую И.Б., с его болезненным отношением к критике, должен был, по мнению Довлатова, вызвать меня на дуэль. Я ее читал, как скрипт, на радио "Свобода", напечатал в ньюйоркском "Новом русском слове" и дал сокращенную версию в московском сб. моих рассказов и эссе "Призрак, кусающий себе локти" (раздел "Вокруг Иосифа Бродского").
Большой поэт, коим несомненно И.Б. является, сам устанавливает стандарты и критерии, согласно которым читатель судит его стихи. Другими словами, поэту не избежать сравнения с ним самим, читательская любовь - если говорить о любви, а не о моде - требовательна, безжалостна и мстительна. В недавнем интервью И.Б. признался, что "иногда... ну, просто устаешь от стихов" - это с учетом и количества уже написанного, и возраста поэта, и той, в общем-то элементарной истины, что человек не бесконечен еще при жизни, хотя прав Лев Толстой: в нем есть все возможности.
В том же интервью И.Б. напутствует своих читателей, на всякий случай предупреждает их: "...я полагаю, что книги... надо издавать с указанием не только имени автора... но с указанием возраста, в котором это написано, чтобы с этим считаться. Читать - и считаться. Или не читать - и не считаться".
Увы, И.Б. упустил еще одну возможность: читать - и не считаться.
Читатель-ровесник, а тем более читатель-земляк - даже двойной, по Ленинграду и Нью-Йорку, говорю о себе - следящий за поэтом издавна, пристально и даже нетерпеливо, знает и о возрасте поэта, не самом, как бы он выразился, шикарном для стихотворства, и об исчерпанности каких-то тем и мотивов, к которым поэт тем не менее, как завороженный, возвращается, и об инерции стиховой техники, которая неизбежна у таких виртуозов, как И.Б. Хуже нет, как стать плагиатором самого себя, вот почему меня так порадовало его обращение к гротеску в напечатанной с полгода назад в "Континенте" драматической поэме "Представление"*. К сожалению, в рецензируемый сборник она не вошла, а потому он дает все-таки неполное представление о том, что сделано поэтом за два года после получения им Нобелевской премии. Это сборник лирики, где гротеск, тем более многостраничный, мог бы выглядеть инородно. Однако именно лирическое начало у нынешнего И.Б. если не исчерпано полностью, то значительно ослаблено - по сравнению с классическим И.Б. 60-х - 70-х. Даже регулярные темы И.Б. - старение, смерть, поедаемое временем пространство и проч. - звучат у него теперь перечислительно и монотонно. По крайней мере, половина из 26 стихотворений сборника написаны в этом ослабленном регистре и являются постскриптумом к собственной поэзии, напоминая о ее прежних достижениях, возвращая к ним память и отвлекая от чтения. Вот, например, стихотворение "Памяти Геннадия Шмакова" - далеко не худшее среди такого рода, действительно, усталых (И.Б. прав) и необязательных сочинений:
