Давид Маркиш - Стать Лютовым
- У меня как раз кончились визитные карточки,- уклончиво сказал бродяга.Последнюю на той неделе подарил полицейскому на добрую память... Если вы хотите снять у меня квартиру - пожалуйста. Но договор составлять не будем.
- Хорошая идея,- сказал Иуда.- Я бы тут отсиделся недельку.
- За вами охотятся, приятель? - Бродяга глядел с пониманием.- Тут тихо, как на Перечных островах.
- За вами тоже идут? - спросил Иуда. Ему легко было говорить с этим красномордым оборванцем.
- Я этого не сказал.- Бродяга протянул Иуде Гросману порожний стакан.Наливайте, что вы, ей-богу!.. Может, идут, а может, уже сбились со следа. В конце концов все мы приходим в этот мир, чтобы иногда немного пошалить.Обобщив положение, бродяга не спеша поднес ко рту кус золотистого хлеба с ветчиной и с хрустом вогнал в бутерброд крепкие крупные зубы цвета слоновой кости.
- А у меня вот не сбились,- сказал Иуда Гросман, придвигая сыр поближе к бродяге, к его страшным рукам, покрытым ссадинами и грязью.
- Это действует на нервы,- кивнул бродяга.- А что вы там забыли на материке? Отдыхайте!
- Действительно, что я там забыл? - повторил Иуда Гросман.- Может быть, страх.
- Бесстрашные герои с усами бывают только в книжках,- сказал бродяга и снова протянул стакан.- И вот что я вам скажу, приятель: в этом доме можно начать новую жизнь. Кроме того, это настоящий дворец, черт возьми! Кто может себе позволить жить во дворце?
- Мне здесь нравится, и я подумаю про новую жизнь,- благодарно сказал Иуда и усмехнулся.- Во всяком случае, круговую оборону тут можно держать. И это уже хорошо по нашим временам.
Бродяга в лесном дворце запомнился Иуде Гросману. Такой бродяга был, пожалуй, немыслим в разграбленном господском доме где-нибудь под Тверью или тем же Орлом - независимый и неразбойный, хотя и на его страшных лапах проступали, если вглядеться получше, кровавые подтеки. Как это он сказал? "Мы все пришли в мир, чтобы немного пошалить..." В России бродяга, грубый человек, который переехал Байкал, уходит в тайгу и звереет потихоньку в своей лесной берлоге. Французский бродяга возражает против того, чтобы ветчину резали ножом, и дует кислое винцо вместо картофельного самогона. Традиция сидит в печенках у этих ребят, и байкальский головорез почему-то ничуть не ближе Иуде, чем французский винный пацифист. В Одессе еврейские бродяги исправно ходят в синагогу и расчесывают свои патлы по праздникам: на Песах, на Симхес-Тойрэ. Всё дело, как видно, в национальной традиции, а ведь бродяжничеству столько же лет, сколько человечеству. Почему бы не стать бродягой? Надо всё же иметь в виду предложение пацифиста снять у него квартиру.
Назавтра после пикника Иуда проводил Катю в Берлин. У поезда прощались сердечно, легко. Считанные часы с Катей стали праздником для Иуды Гросмана, подарком, красным леденцовым петухом на деревянной палочке, но праздник прошел, от петуха осталась одна палочка, и следовало выбросить ее в ближайшую мусорную урну. Да и Катя была полна тревожной благодарности, она, к собственному удивлению, немного устала в Париже. Она хотела очутиться в своем берлинском торгпредстве и, сидя там за скучным казенным столом, не спеша обрывать лепестки с этого парижского букета: пахнущие лавандовым мылом простыни в гостиничном номере, сидение в кафе на бульваре. Полученная в подарок фарфоровая собака с янтарными глазами. Совершенно безумное путешествие на полузатопшей двери по озеру и противный оборванец во дворце, хотя это было уже чересчур. Хотелось тихонько сидеть в Берлине и думать о новой встрече с Иудой - через месяц или через год.
Басовито рявкнул паровоз, судорога пробежала по составу. Улыбался немного грустно, чуть виновато Иуда Гросман, глядя на Катю за окном вагона. Как хорошо, что Катя приезжала! Как хорошо, что она уезжает обратно в Берлин! До свиданья, маленькая Катя с родными ладошками!
В полпредстве знали о Катином приезде. Катя - это, конечно, не так плохо, как если б знаменитый писатель завел шашни с француженкой. Но могло быть и хуже: возьмись Иуда чертить крылом вокруг белоэмигрантки - и дело приняло бы катастрофический оборот. Как это ему не объяснили там, в Москве, перед отъездом, что за границей запрещено вступать в половую связь! Запрещены половые связи, запрещены азартные игры в публичных местах, запрещено несанкционированное участие в массовых мероприятиях. Есть у него надежная рука на самом верху, тут двух мнений не может быть. Такая надежная, что этот Иуда дважды ездил на ипподром, делал там ставки по маленькой и выиграл. А история с пулей! Ясно ведь и профану, что она понадобилась Гросману как прикрытие для установления подозрительных связей... Составляя обстоятельное донесение в Москву, в Центр, куратор Громов досадовал на приезжую знаменитость: шлют этих чокнутых, и что с ними тут делать? А устроишь такому Иуде пролетарскую выволочку, сугубо, допустим, товарищескую,- себе дороже обойдется: потом своя голова слетит с плеч. Да что Иуда! Даже девку эту берлинскую пальцем не тронь - нельзя, хотя ее в двадцать четыре часа необходимо было бы отправить на родину и там уже разбираться. Попробуй отправь! Гросман нажалуется, неприятностей не оберешься. И вот с донесением получаются одни сплошные вопросы: писать всё как есть - скажут, перегибает Громов палку, старый дурак, а если кое-что подчистить на всякий случай, так могут же потом попрекнуть вплоть до разжалования: почему не доглядел, не донюхал?.. Но время бежало размеренно, враскачку, и назначенный день отъезда у Иуды Гросмана уже маячил на горизонте.
На малом приеме в полпредстве, в пятницу вечером, Громов затеял необязательный разговор с мрачно скучавшим Иудой.
- Хотел бы ваше мнение узнать,- противно улыбаясь, сказал Громов.- К азартным играм вы как относитесь?
- Никак,- не задержался с ответом Иуда и смерил вопрошавшего ироническим взглядом.
- А лошадки? - не отстал Громов.
- Лошадь - не дама пик,- пристально глядя поверх очков, сказал Иуда Гросман.- А что, собственно?
- А я так считаю, что кто играет в азартные игры - у того порочные наклонности,- высказался Громов.- Левый уклонизм, так сказать.
Иуда отчетливо представил себе двускатную крышу дома и себя, цепляющегося и сползающего по крутому наклонному скату вниз, в тухлое болото порока, ядовито зеленое. Представил - и удивился.
- Почему левый уклонизм? - требовательно спросил Иуда Гросман.
- Да это неважно, левый или правый,- охотно объяснил Громов.- А важно, что азартная игра отвлекает нас от важнейших ежедневных событий. Вот шахматы или лото - это другое дело.
Иуда костяшками пальцев потер лоб над очками, помолчал, а потом сказал:
- Вы, товарищ, талмудист и начетчик, и это опаснейший правый уклонизм, который куда опасней левого. Вы знаете, что такое талмудист?
- Это который...- смущенно замялся Громов.- Ну, в общем, чтец...
- Нет, не чтец,- жестко поправил Иуда Гросман.- Это политический демагог, попирающий святые пролетарские идеалы. Иными словами, враг советской власти, хотя и скрытый. Я бы посоветовал вам это хорошенько запомнить, товарищ... Кстати, вы читали Талмуд?
Приоткрыв рот, Громов смотрел на Иуду Гросмана, как рыба с крючка. Талмуд он читал! Какой, к чертовой матери, Талмуд? Он, что, еврей, что ли? Раввин? А дай этому Иуде отповедь - отзовут в Москву, потом доказывай, что ты не уклонист, не еврей и вообще не верблюд. Громовых-то тринадцать человек на дюжину, а Иуда Гросман - один, и место в парижской резидентуре - одно. Тут не до справедливости.
Отойдя от Громова, Иуда подошел к высокому окну. Накрапывал серебристый дождичек, фонарный свет пробивался сквозь черную листву сада. Скучный вечер был окончательно испорчен. Этот противник азартных игр, этот дегенерат не зря заговорил о лошадках. Кто ему донес? Знает ли он о Махно?.. Вдруг захотелось в Киев, в закухонную кухаркину комнатенку, где он, Иуда Гросман, восседал за столиком с остатками господского обеда, как царь и первый заместитель господа Бога, где угроза неприятностей исходила лишь от заспанного бакалейщика. Хорошо бы оказаться сейчас в Киеве или даже в Одессе, расположиться в домашнем кресле, распустить ремешок на брюшке. Тихо, тепло. Зудит муха под потолком. Чай с вишнями дымится на круглом столе, стакан тонкого стекла рубиново посверкивает в серебряном подстаканнике. Впереди полдня предпраздничного сахарного покоя, а вечером - стремительное застолье, гул голосов, женщины, похожие на райских птиц, и мужчины, пропахшие табаком и кровью: праздник в гостях.
Новый, 1938 год Иуда Гросман встречал в гостях у Кати и ее нового мужа крупного чекиста, одно имя которого наводило ледяной страх и заставляло людей опасливо вжимать голову в плечи, чтоб сделаться пониже и понезаметней. Да и само имя душегуба редко кто развернуто произносил, таинственно и раболепно ограничиваясь инициалами: Т. Т. И это нравилось чекисту.
В подъезде жилого дома неподалеку от Кремля, по ту сторону Москвы-реки, дежурил красноармеец. Держа спину прямой, он сидел за желтым лакированным столом, как порученец в приемной наркома. На столе перед красноармейцем помещался черный телефонный аппарат без диска и пронумерованный список, напечатанный на пишущей машинке. Внимательно оглядев Иуду Гросмана с головы до ног, красноармеец спросил у него фамилию, сверился со списком, а потом, сняв трубку и прикрыв мембрану ладонью, с кем-то вполголоса переговорил.
