Александр Мелихов - Горбатые атланты, или Новый Дон Кишот
И в нашей душе есть своя бренная плоть, своя крашеная бумага, которая истреплется, выцветет и исчезнет вместе с нами. Но есть и свое наследственное вещество - тоже стереотип своего рода, которое через нас отпечатывается на других поколениях. Я уверен, что Петр Николаевич Сабуров до конца своих дней не переставал думать об этом: потому его так и поразило простенькое рассуждение профессора Вейсмана - одного из первых вейсманистов-морганистов - рассуждение о бессмертии зародышевых клеток. Чего проще: какое-нибудь одноклеточное существо, вроде инфузории, делится на две части: вместо смерти произошло удвоение жизни - и так может длиться без конца. Но - поражался Сабуров - с чувствами, с мыслями дело обстоит точно так же. Бумага, на которой отпечатан столь ценимый Сабуровым роман "Война и мир", тысячу раз рассыплется в прах вместе с надписью "Витька дурак" на сто семнадцатой странице, а роман будет проходить сквозь тысячи новых изданий.
И в предсмертном его дневнике жирным красным карандашом обведена цитата все из того же Августа Вейсмана, все о том же наследственном веществе - "зародышевой плазме", - у которой нет "естественной смерти", которая "тянется от одного поколения к другому, подобно длинному подземному ползучему корневищу, от которого отходят через правильные промежутки отдельные отпрыски, превращающиеся в растеньица, в особи следующих друг за другом поколений, Если рассмотреть эти соотношения только с точки зрения продолжения рода, то зародышевые клетки оказываются наиболее важной частью особи, ибо только они сохраняют вид, а тело низводится почти что на степень простого места воспитания зародышевых клеток".
Походило на то, что и себя он "низводил почти что на степень простого места воспитания зародышевых клеток", ценил в себе лишь то, что могло перейти в потомство: духовное - это бессмертное, то есть наследуемое в нас, а плотское - смертное, то, что исчезнет вместе с нами. Дух - это текст романа, а плоть - бумага, на которой он отпечатан. В конце концов, он завещал и книги свои переиздавать без его имени на обложке: к чему гнаться за жалким бессмертием имени, обладая бессмертной мыслью!
Наивно? Кто знает... Может быть, именно то, что он постоянно чувствовал в себе бессмертное корневище, проползающее сквозь нас неведомо куда, - может быть, именно это давало ему ту удивительную силу, позволившую ему, с младенчества впечатлительному и робкому, с невероятным мужеством пережить сказочные приключения, застенчивому - сделаться общественным деятелем и болезненному - долгожителем. Он прямо признавался, что, почему-либо переставая чувствовать предназначение, тянущееся из темной глуби времен для передачи во тьму будущего, - он немедленно превращался в сгусточек трепещущей плоти, и только чувство причастности к бессмертному, подобно божественному глаголу, воскрешало в нем разум и мужество. Потому он иногда и называл бессмертное в нас - божественным.
В те времена наиболее трезвая часть интеллигенции полагала высшей целесообразностью выживание наиболее приспособленных. Но обнаружился парадокс: человек, вооружившийся для смертного боя, готовый зубами и когтями защищать свою собственность от зубов и когтей каждого встречного, вдруг приходит в отчаяние от ужаса и одиночества среди лязга зубов и когтей и обращает собственные зубы на самого себя: к вашим услугам созданные передовой наукой прекрасные яды и револьверы.
Петр Николаевич уже тогда доказывал, что закон взаимопомощи есть бессмертнейший стереотип всех биологических видов, а в эмиграции он вызвал на состязание самого великого Гексли, превратившегося впоследствии в Хаксли: низвергая водопады своей кошмарной начитанности и несколько скандалезного опыта каторжника и всесветного бродяги, Сабуров влачил оторопевшего читателя через моря и пустыни, века и материки, города и племена, флору и фауну - и всюду находил не борьбу каждого с каждым, а помощь каждого каждому. Он трогательно живописал самоотверженность и добросовестность муравьев и воробьев, которые ни за какие блага не польстятся даже на соломинку из чужого гнезда. Петр Николаевич подробнейшим образом разбирал обычаи взаимной поддержки среди муравьев и муравьедов, овец и волков, слонов, страусов, фламинго, песцов, аспидов, китов, крокодилов и прочих чудовищ, обойдя своим вниманием разве лишь кентавров и единорогов. Он навсегда запомнил, как два павиана добровольно остались прикрывать стадо от преследований леопарда - и оба пали в бою, успев переломить преследователю хребет. Сабуров на опыте доказал, что как кошки, так и мышки начинают отказываться от лакомства, если это причиняет мучения их сородичу: лишь десятая доля божьих тварей остается совершенно равнодушной к чужому горю. (И опыты над знакомыми подтвердили, что страх за другого часто оказывается могущественнее, чем страх за себя. Правда, это могло говорить лишь об умении Сабурова выбирать себе знакомых.)
Сейчас этот труд Сабурова признан одним из основополагающих в зоопсихологии и этологии.
Но Петр Николаевич не ограничился фауной, а провозгласил взаимопомощь не только главным фактором, но и единственной мерой прогресса. "Сколько было создано эпических произведений? - вопрошал один историограф. - Два? Мало! До какого знака была расчислена таблица синусов? До второго? Мало! Налицо явный регресс". Другой же задается иными вопросами: "А сколько стоил баран? А сколько в день вырабатывал кузнец? Прогресс бесспорен". Сабуров же налагал титул "прогрессивной" на самую что ни на есть дикую или диковинную эпоху или страну, если только видел в ее нравах развитые отношения взаимопомощи.
В "мрачном Средневековье" он разыскал множество сплоченных общин, на их счастье, мало зависевших от политического устройства государств и самостоятельно - на добровольной основе! - отправлявших все жизненные функции без участия централизованной власти, в которой Сабуров усматривал альфу и омегу всяческого зла.
Средневековые города, восхищался Сабуров, пользовались замечательным благоденствием за свои усилия. Для международных сношений, мореплавания и географических открытий их самостоятельный почин сделал больше, чем все централизованные государства за семнадцать веков войн, принуждений и налогообложений. Добровольное сотрудничество людей, оградивших себя от хищников-рыцарей, воздвигло в диких, нищих и бестолковых странах грандиозно-виртуозные соборы и здания, по сей день собирающие туристов из всех стран света, произвело во множестве ученых и художников, первоклассных ремесленников и мореплавателей. Города не позволили Европе дойти до чудовищных теократических и деспотических государств-левиафанов образца древней Азии с их поглощенностью самостоятельной личности правящим механизмом.
Взаимопомощью город возрос, утверждал Сабуров, а ее ограничением был низвергнут. Община не должна была делиться на "старых" и "новых" членов, она не должна была отгораживаться от соседствующих с нею деревень, отказываясь распространить начало взаимопомощи с рода на племя, нацию и так далее до всего человечества. Перестав быть организмом с его взаимодействием самостоятельных клеток, община с неизбежностью должна была впасть в челюсти к централизованным механизмам деспотических государств, пошедшим в отрицании "сентиментального вздора" неизмеримо дальше и сумевших извлечь из централизации все ее преимущества в простом и однообразном: когда нужно только копать, только давить, только глотать... Весьма значительный отрезок истории Сабуров пытался изобразить как непрекращающуюся борьбу между организмами и механизмами, отхватывающими кусок за куском от живой ткани, стремящейся срастись в единый общечеловеческий организм.
Вооружившись римской идеей всемогущего государственного механизма, низводящего личность до ее предписанной сверху производственной функции, гремел Сабуров, государства методически истребляли все учреждения, в которых выражалось стремление людей к взаимному сотрудничеству. Вследствие этого приходили в запустение целые богатые области, цветущие многолюдные города превращались в жалкие местечки, среди которых высились громады готических соборов с невообразимой фантазией и тонкостью каменной резьбы, и немыслимо было поверить, что их возвели деды и прадеды жалкой рвани, копошащейся у их подножий: "Разве все это народ сотворил?". Самые дороги между ними сделались непроходимыми, но это не устрашало властителей: нищая, темная, но послушная страна, все-таки лучше, чем цветущая, но бесконтрольная.
Учение, что лишь государство и церковь могут служить инициаторами прогресса и обеспечивать узы единения между подданными, уже не находило даже идейного противодействия.
Судить о естественном человеке по так называемым цивилизованным людям так же нелепо, как полагать нормальным строение человеческого тела, которое удастся изучить в лазарете на театре военных действий. Централизованный деспотизм, обличал Сабуров, целенаправленно разрушал живые связи между людьми, ничего не давая взамен, кроме отношения господства-подчинения (даже на отношения купли-продажи деспотизм смотрит с подозрением как на не вполне ему подвластные). На протяжении веков лишая людей навыков и нужды в сотрудничестве, беря на себя обязанности лиц и союзов, государственный деспотизм освободил людей и от их обязанностей по отношению друг к другу. В гильдиях и общинах "братья" должны были по очереди ухаживать за больным "братом", уклониться было не только небезопасно, но и стыдно - теперь же достаточно дать соседу адрес госпиталя для бедных. В варварском обществе тот, кто присутствовал при драке и не вмешался, считался соучастником дебошира - теперь это дело полицейских чинов - детали механизма ограничиваются раз навсегда предписанными им функциями. Азиату-кочевнику немыслимо отказать прохожему в ночлеге, у готтентотов считается неприличным приступить к еде, не прокричав трижды приглашение всем желающим - у нас же почтенному гражданину достаточно уплатить налог для бедных, а после этого с полным самоуважением есть сторублевый обед в десяти саженях от голодающих: тунгус и алеут не могут взять в толк, как может случиться, что в христианских обществах человек может умереть от голода, когда рядом есть сытые.
