Совесть - Адыл Якубов
Поэт и полководец, ученый и правитель… В самом сочетании этих слов скрыта некая двойственность, дисгармоничность. Двойственность, предостерегающая от упрощений, от идеализации, взывающая к точности, объективности анализа. И примером такого исследовательского мастерства было для узбекских романистов искусство Сергея Бородина, выдающегося русского прозаика, связавшего свою судьбу со Средней Азией. Его трилогия «Звезды над Самаркандом» воскресила для читателей кровавые времена Тимура, времена разбойничьих захватов и неисчислимых народных бедствий.
Как истинный эпик, С. Бородин запечатлел здесь мучительные родовые схватки самой истории. Крушение одних империй и образование других, энергия экспансии и сила отпора. Взгляд писателя охватывал поистине безбрежные пространства: Москва и Каир, Иерусалим и Самарканд, Дамаск и Константинополь, горы Армении и долины Испании. И все это — во взаимосцеплении, в сплетении и сшибке государственных, племенных, религиозных интересов. И все это — в десятках характеров, воль, форм поведения. От хроники событий художник шел к их закономерностям, настойчиво постигал психологию своих героев, особенности их представлений, этики, идеалов. Покоряя чужие земли, Тимур не обременял себя соображениями морали, не беспокоился об оправданиях: «Воинства же его, завоевывая вселенную, не делили ничего на добро и зло: добро — это были они, зло — все, что им противостояло».
Для внука Тимура Улугбека категории добра и зла, истины и заблуждения уже не были призрачными химерами. В одном из эпизодов романа А. Якубова Улугбек размышляет о сентенциях Абхари: «Что есть истина?» — спросили однажды мудреца Абубакира Тахира Абхари, и он ответил: «Наука». «А что есть наука?» — снова спросили его. И он ответил: «Истина»… А я бы добавил еще: «И добро…»
Хронологически книга Адыла Якубова как бы продолжает трилогию Бородина. От Тимура к его внукам и правнукам. Но продолжает по-своему: иная манера, иной круг тем, иная действительность.
В «Сокровищах Улугбека» нет столь характерной для «Звезд над Самаркандом» глобальности действия, сопряжения судеб стран и народов. Нет и детальной реконструкции биографии главного героя.
Перед нами — последние дни Улугбека. Смутные, скорбные дни назревающего переворота. Событийная фабула произведения динамична. Участившиеся мятежи. Измены вельмож, которые еще вчера клялись в своей преданности. Колебания Улугбека между соблазном выставить городское ополчение Самарканда и недоверием к простолюдинам. Ведь вооружить, «поднять чернь — значит еще больше поколебать верность эмиров». И, наконец, капитуляция перед взбунтовавшимся сыном, глумление Абдул-Латифа над поверженным отцом, над священным чувством родства.
Тимур остается в трилогии С. Бородина непобежденным. Он простер свою длань аж до Средиземного моря, сокрушил всех, до кого успел дотянуться, опустошил, сровнял с землей вражеские крепости и города. И все же на склоне лет завоевателя обуревает то ли тревога, то ли недоумение. Ибо время подтачивает фундамент империи, ибо нет веры в потомков, «нет никого, кто взял бы из его черной, истертой поводьями ладони в свою крепкую молодую ладонь этот повод, направляющий коня от победы к победе. Никого нет». А коли так, то что были его дела? Суета сует.
Такой же гнев на непокорное, неукрощенное время испытывает и Великий Повелитель — из романа казахского прозаика А. Кекильбаева «Конец легенды». Утопивший в крови половину вселенной, заставивший цепенеть от ужаса народы, он одинок на вершине своего могущества. И в этом одиночестве — признак бренности усилий, предвестие заката: «Безраздельная власть, слава и честь так же призрачны, мимолетны и обманчивы, как и румянец на лице смазливой и похотливой бабенки…»
И Тимур, и Великий Повелитель — разрушители, а не созидатели. Это люди без будущего, люди, обреченные на проклятия потомков.
Улугбек же видит в грядущем своего союзника, воспреемника своих мыслей. Умирая, он с благодарностью думает об учениках: «Коль есть такие ученики, жизнь, право, не прожита напрасно и не пропадут, нет, не пропадут ни сорокалетний труд собирания духовных сокровищ, ни собственные творения».
В противоположность своему венценосному предку герой книги А. Якубова уходит из жизни не победителем, а побежденным. Четыре десятилетия трудился султан Улугбек для блага Маверан-нахра, «тратил наследство деда не для захвата земель… а благоустраивал города и дороги, возводил медресе и ханаки». Он старался быть милостивым, великодушным даже к своим противникам. Но вместо благодарности — ропот придворных, злоба духовенства, междоусобицы, смуты.
Однако Улугбек в концепции произведения не только обвинитель, но и обвиняемый. Писатель подходит к этой выдающейся личности с позиций историзма, не сглаживая, не затушевывая ее противоречий. Отсюда сложный нравственно-психологический рисунок образа.
Как неоднозначны итоги царствования султана Мавераннахра, так неоднозначна и сама его фигура. И на страницах повествования не смолкает полемика об Улугбеке, перемежаются голоса одобрения и хулы. А. Якубов пробивается к объективной истине через разнобой субъективных оценок. К его персонажу устремлены взоры признательных учеников и разгневанных святош, самаркандских ремесленников и зарящегося на трон будущего отцеубийцы Абдул-Латифа.
Да, Улугбек навлек на себя ярость невежественных улемов. Однако кузнец Тимур Самарканди тоже упрекает его: «Умный человек, ученый, мудрец, наверное, все звезды пересчитал, говорят, будто все их тайны узнал… А зачем в последние годы войны затеял? Что не поделил, с кем? Войны да поборы истерзали дехкан…»
Эта полемика вокруг Улугбека переплетается в романе с его собственной исповедью. Отстраненный от власти, он придирчиво анализирует минувшее, перебирает в памяти четки лет. И суд над собой столь же строг, сколь и мучителен. Увы, далеко не все свои деяния может оправдать опальный султан: «Так уж безгрешен, так уж человеколюбив был всюду и всегда? А завоевание Хорасана, а гератские несправедливости..?» Разве не от его имени брошенные на усмирение бунта воины грабили кишлаки вокруг Герата? Разве не по его указу облагались непомерными поборами дехкане? И до сих пор печет стыд за случившееся на строительстве обсерватории. Не кто-нибудь, а он сам на глазах у почтенного Кази-заде Руми избил тогда каменщика, возроптавшего на скверную пищу.
Закатные дни Улугбека становятся в концепции романа днями катарсиса. Возвышения души над суетным, ее самоочищения. И не страхом окрашены прощальные раздумья, а мудростью сострадания, пусть запоздалым, но признанием вины перед обездоленными: «Неужели, только став сирым и гонимым, человек может понять сирых и гонимых, сострадать им?»
Конечно, Улугбек был сыном своего времени, воспитанным как на скрижалях Тимура, так и на сокровищах культуры восточного ренессанса. Конечно, его гуманизм был ограничен сословными предрассудками, самими обязанностями самодержца. Писатель постоянно учитывает двойственность натуры героя, расхождение интересов правителя и ученого.
