Да здравствует жизнь! - Софи Жомен
– Хорошо устроилась? – спрашивает Фран.
– Да, спасибо… Расскажи я это Элиотту, он бы ни за что мне не поверил.
– Первый раз ночуешь в палатке?
– Нет, но… я, вообще-то, люблю комфорт!
Фран хихикает.
– А я сплю так каждый раз, когда происходит что-нибудь непредвиденное. Это удобнее, чем в машине. Я из тех, кто способен надумать всякое с бухты-барахты… Поэтому я пользуюсь этой палаткой довольно часто.
Уставившись на брезентовый полог, я обдумываю ее ответ. Никогда я не была такой смелой.
– «Фран» – это твое настоящее имя?
– Нет, я – Франсуаза, но все зовут меня Фран, мне так больше нравится.
– Как к тебе пришла идея читать лекции о самооценке?
– Не о самооценке, а по принятию себя. Я по-прежнему себя не люблю, но научилась не обращать на это внимание. Однажды я поняла: как же мне осточертело жить так, словно я – какая-то никчемная неудачница. Годами я мучилась и всего себя лишала, но однажды во мне будто что-то щелкнуло – я увидела в социальной сети (и не так уж давно) девушку толще меня. И она ничего себе не запрещала. Я поняла, чтó в жизни самое главное, и мне захотелось помочь женщинам, страдающим по той же причине.
– Вроде меня, например, – я улыбаюсь.
– Да… Когда ты перестала себя любить? Помнишь этот момент?
В горле у меня стоит комок. Поднимая эту тему, я знала, что в итоге мы будем говорить обо мне, и, возможно, бессознательно этого ждала.
Когда я перестала себя любить? Конечно, я помню. Словно это было вчера.
– Мне было пятнадцать лет, и при росте метр шестьдесят я весила шестьдесят кило. Моя мать видела, что я толстею, и это ее пугало.
– Пугало?
– В молодости она сильно растолстела, и парень, с которым она встречалась до моего отца, ее бросил. Думаю, она не хотела, чтобы такое случилось и со мной.
– Конечно, причина была не в ее весе, а в том парне.
– Это были восьмидесятые, тогда этим вопросом особо не задавались. Полагаю, все считали, что это исключительно проблема женщины. Так что мать отвела меня к диетологу. Он прописал мне Префамон – до сих пор помню название, как будто это было вчера.
– Средство для подавления аппетита?
– Да. И диету на 530 килокалорий в день. Я потеряла десять килограммов меньше чем за месяц. Мать считала, что я похорошела как никогда. Покупала мне разные шмотки, я превратилась в куколку. Она мной гордилась. Однажды я перестала принимать таблетки, и все вернулось обратно, только самооценка не вернулась. Я ведь уже не была «такой красивой».
– Ты на нее злишься?
– Нет… Она это делала из лучших побуждений.
– Если не злишься, почему написала пункт «Говорить с матерью»?
– Потому что она так никогда и не поняла, почему я перестала себя любить. Она считает, что все делала правильно, и не знает, что для меня все началось у того диетолога.
– А отец?
– Ему было плевать. Наши проблемы с телом были выше его разумения.
Фран вздыхает.
– Если бы я тебя не понимала лучше, чем остальные, то сказала бы, что мужчинам вообще не свойственно обращать на это внимание.
Элиотт сказал бы то же самое.
– Поговори с ним как-нибудь, это пойдет тебе на пользу.
Я вдруг зеваю от неожиданно накатившей усталости.
– Возможно, когда-нибудь.
Фран протягивает руку и выключает фонарик.
– Завтра нас разбудят ни свет ни заря, надо постараться хоть немного поспать.
Она сворачивается калачиком и ложится лицом к стене.
– Спокойной ночи, Марни.
– Спокойной ночи, Фран.
– ¿Ya estás lista, Paquita[28]?
Платье было ей тесно, и она его ненавидела. Ей казалось, что в этих оборках из белого атласа она похожа на здоровенную меренгу. Лиф некрасиво стискивал тело, так что грудь выглядела огромной, а руки напоминали окорока.
– Иду! – в отчаянии крикнула она матери.
– Подожди! У тебя сейчас шпилька из пучка выпадет.
И Виржини, ее лучшая подруга, воткнула ее чуть ли не в самый череп.
– Ай! Что ты делаешь?
– Не капризничай, ты должна быть идеальной. Вспомни о Людовике!
Пакита надулась. Сегодня она праздновала свое пятнадцатилетие, а в Венесуэле пятнадцать лет празднуют с большой помпой, «даже если для этого приходится продать холодильник!», как сказала ее сестра Мария.
«Кинсеаньера»[29]собрала вместе всех друзей и родственников. Виржини позаботилась о том, чтобы привести с собой весь класс, даже тех, с кем Пакита не общалась, – даже Людовика, который едва знал о ее существовании, хотя сама она была влюблена в него с шестого класса.
– Он подумает – ну и уродина…
– Почему ты так говоришь? Да ты принцесса! Вот у меня никогда не будет такого платья, даже на выпускном. Ты жутко красивая, Пакита. И волосы у тебя самые красивые на свете. Такие черные…
Но Пакита совсем не считала себя красивой, она казалась себе толстой, а в этом платье – просто ужасной.
– Ладно, пойдем, а то твоя мать взбесится.
Подруги спустились в сад. Роза и Луис Контрерас стояли рядом и смотрели на приближающуюся дочь, как на восьмое чудо света. На нее были устремлены все взгляды: родственников, друзей, соседей, и Паките хотелось провалиться сквозь землю.
– За Пакиту! – скандировали гости, поднимая бокалы.
– Это какой-то ад на земле, – пробормотала она. – На меня все смотрят.
– Само собой, это же твой день рождения. Улыбнись, он идет к тебе.
– Что? Кто идет?
– Людовик, он идет к тебе!
Он шел прямо вперед, прекрасный в своих черных джинсах и белой рубашке. Но даже надень Людовик рваные кроссовки, он все равно оставался бы сногсшибательным, самым красивым мальчиком из всех, кого она встречала. Его короткие белокурые волосы сбоку были выстрижены в узор в виде молнии, дополняли образ темные очки. Сердце у Пакиты учащенно забилось, казалось, оно вот-вот выпрыгнет из груди.
– Иди ему навстречу! – Виржини подтолкнула ее вперед, и Пакита, сделав несколько шагов, остановилась.
– Привет, – сказал он мальчишески ломающимся голосом.
– Э… Здравствуй.
– Классная вечеринка… и платье у тебя классное. Супер.
Она улыбнулась и опустила взгляд.
– Держи, это моя мать тебе купила.
Она взяла протянутый подарочный пакет.
– Не знаю, что это за штука, что-то девчачье.
Она открыла пакет и обнаружила в нем браслет с подвеской в виде дельфина. Людовик не сам купил его, но она все равно будет
