Все и девочка - Владимир Дмитриевич Авдошин
Дачу сняли по совету сотрудницы по Белорусской дороге, в Голицыно, недалеко от дома творчества писателей. Но если деревня безвозвратно осталась в прошлом, то дача галопом неслась в будущее. Маме казалось – есть деревянный дом, перед ним лужайка и днем ребенок бегает по ней, играет в мяч, ловит бабочек, загорает, читает книжку. А вечером, хотя бы в воскресенье, на ней же, постелив одеяло, сидят взрослые. Откушивают, разговаривают, может и песни поют. А что? Разве у вас не так?
Оказалось совсем не так. Оказалось на подстриженную поляну нужно смотреть только эстетически. Как на феномен природы. Ни ходить, ни трогать, ни рвать цветы, ни ловить бабочек нельзя. А что можно? Оказывается, можно идти на прогулку. Никаких сборищ, компаний, откушиваний не разрешается. А также не разрешается много и громко говорить. Надо только слушать звуки природы. Ей, как матери, такая программа показалась едва ли не издевательством над ребенком и оскорблением самого понятия «летом снять дачу для себя и для ребенка». Правда, она не поверила и попробовала. Но её хватило только на два дня.
Вернувшись в Москву, мама начала думать о пионерском лагере в Аникоевке. От Мингео. Пришлось послать меня туда и уехать командировку. В пионерском лагере был другой бич – перенаселение. Ни на чем не сосредоточишься, не почитаешь книгу, ты должен подчиниться некоему стихийному процессу, которым управляют нахрапистые и здоровые подростки средних классов, которым некуда деться и нечем заняться, кроме как отслеживать, вникать во все тонкости любви вожатых и гадко и грубо копировать это. Причем никаких внутренних позывов у них к этому нет. И ещё втягивать в это младших. То есть на вопрос нахрапистого подростка: «Кто тебе нравится?» ты не можешь ответить иначе, чем: «Мне нравится твой выбор» и выслушать всё о любви подростка к этому персонажу, часто недостижимому, потому что это всё тот же вожатый. Тогда ты друг. А если он тебе не нравится или вообще не нравится вся эта затея – тогда ты враг. От бесконечных подражательных любовей у меня разболелась голова. Ну хоть чем-то здесь можно заняться в спокойной обстановке? Оказалось – нет. Или ты так же, как все, влюбляешься и рассказываешь другому про это, или ты враг. Это первая проблема. Но была еще вторая: то ли я перекупалась, то ли ночью надуло – ведь спали-то в нетопленных бараках – разболелось ухо. Я еще перемогалась пару дней в надежде, что это пройдет, а когда не прошло, пришлось идти к врачихе и показывать ей подушку, которая была вся желтая, что-то всё время вытекало на нее из уха. Врачиха сначала хотела отмахнуться от меня, а потом ужаснулась, глядя на облитую гноем подушку, и в строгой форме поговорила по телефону с мамой:
– Приезжайте и забирайте или ребенок оглохнет, а я на себя ответственность лечить его не возьму.
Конечно, когда мама приехала, она была рада распрощаться с коллективным отдыхом, едва пригубив его. Мама, конечно, человек выдержанный, но и её эта ситуация поставила в тупик.
Как она ни прикидывала, выходило только одно: ей надо взять тот участок, который уже предлагал ей начальник и от которого она, будучи человеком командировочным, которому некогда заниматься строительством на личном участке, отказалась. С тяжелым сердцем мама все-таки пошла написать заявление и очень стыдилась, что обязывает начальника второй раз проговаривать и заботиться об этом.
Увидев её в своем кабинете, начальник обрадовался, неожиданно для нее, а заметив заявление и прочитав его, обрадовался дважды.
– Спасибо, что вы откликнулись на мое предложение. Теперь мне можно спокойно уходить с работы, ибо я хоть чем-то отблагодарил вас за вашу целомудренную любовь ко мне, за ваше теплое отношение. Да, я посылал вас (я уже это говорил) с проверкой к Рукову и ревновал, зная, что он не упустит возможность жениться на вас. Но теперь это всё позади. Раз родилась такая крошка, и вот она уже в первом классе? Да? Надо же! Приятно слышать! Я очень рад, что вы возьмете этот участок для нее. И не буду повторять сказанного в первый раз: семьдесят пятый километр – это всего лишь на два-три года. Дальше пойдет сотый и сто двадцать пятый. И люди будут брать. Так что идите и смело начинайте. Ради дочери. Ради её здорового будущего. А это так важно. Мне бы хотелось проститься с вами на такой высокой ноте и не занижать никакими бытовизмами наших высоких отношений. Заверяю вас – теперь я спокойно уйду на пенсию, раз вы согласились.
Мама ведь не хотела признать его платоническую любовь к ней и не хотела принять то, что он говорил, буянила и не соглашалась. Это он видел по её глазам. Но он отпускал её и прощался с нею, поэтому сказал при последней встрече то, чего и не говорил многие годы. И это было прекрасно. Ну, просто ария Гремина из «Евгения Онегина» Чайковского. Жаль, я была еще ребенком и не слышала этого. А так бы хотелось.
– Ну вот и хорошо, дочка моя, это единственное, что я смог сделать для тебя в жизни за все твои благодеяния, внимательность ко мне, безупречное исполнение всех работ и облегчение моей участи на посту начальника. И просто за твой румянец на щеках, за трогательность, за всё, что ты всегда вносила с собой сюда. За всё, за всё. И прощайте, дорогой друг. Мне будет не хватать вас. Ах, если бы годы не разделяли нас, ах, если бы я не был женат.
И у него было такое несчастное выражение лица, что она едва-едва не заплакала.
«Да, – признавалась мама позже по вечерам мне потом, когда мне было восемнадцать и я хотела замуж, – таких отношений уж нет на работе».
Мама тогда даже подумать не могла, что у всех трех сестер следующий общеродовой дом, возможность его получить и обустроить – пусть только на лето, на дачный сезон – будет как раз эта дача.
А ещё одна причина беготни того лета была в том, что очень плох был дедушка, который в мои пять лет гулял со мной за ручку по мартовским дорожкам вокруг своего дома на Околоточной, а я совала палочки в
