Все и девочка - Владимир Дмитриевич Авдошин
У дедушки был шанс перехитрить судьбу, обмануть государство, которое было против крестьянского рода, и это ему удалось. На пятьдесят лет он свою жизнь и жизнь троететия, вплоть до замужества дочери, освободил от коммунальности. Зато как соберутся, по русскому советскому обычаю, и выпьют – обязательно вспоминают свои промахи. Мне кажется, это только у русских привычка негатив гнать за столом, вспоминать промахи. Евреи, наоборот, выпив, о своих добродетелях, об удачных делах всегда вспоминают, о позитиве жизни. Какие молодцы! Будто неясно, что последовало бы потом, возьми он такой особняк. Да миновали ли их точно репрессии? Нет. По одной версии – старший сын Вася, будучи призванным в армию, сказал свое мнение: «Троцкий – хороший русский оратор». Сказал в 1937 году, а через год его взяли. А по второй-то версии (тетеньки Вали) – на второй деревянный этаж въехал милиционер, позавидовал их хоромам, и дело сфабриковал.
Дедушка не искусился. Он взял прожиточный минимум на семью и тем обманул судьбу на пятьдесят лет вперед, и как впоследствии оказалось, – для всего рода. Походив по району, дедушка выбрал трехкомнатную квартиру в доме золотарика, хотя я долго не понимала, что это значит. Рита смущенно улыбалась, ведь золотариками звали и тех, кто вывозил по ночам нечистоты, и ювелира, построившего этот дом.
Род не согласился с оценкой социальной ситуации дедушкой Иваном, но потом, поджавшись и поизвинявшись, как нитка в игольное ушко, прошел через его квартиру в город, оставив Староартамоново и подтвердил тем самым, что мнение прожекторщика дорогого стоит.
О троететии в детстве мне известно, что у старшей обнаружили порок сердца, и врачи просили родителей не перегружать девочку. Сама же она взяла рюкзак, положила туда кирпичей и лечила себя ходьбой с этими кирпичами. Про среднюю в семье остался бытовой оберег – «Не ешь сухомятки, а то будет, как у Риты. Она вот любила сухомятку – теперь у нее пониженная кислотность». О младшей, Вале, в анналах семьи сказано, что любила сидеть в бочке с холодной водой, и как её мать ни ругала – не вылезала из нее летом. С тех пор у неё почки пошаливают.
Трехкомнатная квартира на первом каменном этаже двухэтажного дома. Прихожая с покатым потолком – это нависает лестница на второй деревянный этаж. Здесь я все время оставляла коньки после катка, здесь у бабушки ведра с водой. Узкая комната – Васи, в ней теперь живет тетенька Валя. Зеленое пасхальное яйцо на комоде у зеркала. Стопка пластинок с любимым Лещенко и главное – коробочки с пуговицами и кусочками материи. Три окна на улицу, на остановку автобуса, и крохотный палисадник с подсолнухами и пивным ларьком на углу. Одно окно кухонное – во двор, там по периметру идут сараи каждого, а в середине стоит деревянный стол с лавками. Если было лето и хорошая погода, бабушка всегда сидела за столом со своей хозяйственной работой – ягоды перебирать или стирала, вынеся для этого случая железное корыто, железную ребристую доску и кусок хозяйственного мыла. Наливала полкорыта воды, быстрыми и мелкими движениями взбивала пену. Мне нравилась ее улыбка, ее говор, ее общение со всем двором. Общение с завсегдатаями пивного ларька нравилось меньше. У ларька очередь только отоваривались, а распивать мужики, уже красные и улыбчивые, приходили к палисаднику, и бабушка всегда давала им стаканчик. Весной нравился праздник посадки подсолнухов в палисаднике. А зимой нравились долгие разговоры за столом, похожие на сказку, про то, как богатырь дедушка, сначала служивший на крейсере «Варяг» прожекторщиком, с революцией разобрался.
Был еще период, когда я часто гуляла там, перекатывала старые названия «Петровский парк, Нижняя Масловка», еще и еще раз вглядывалась в место, где стоял дом. Когда род отвернулся от меня, несогласный с моим мнением выбрать себе партнера по любви, подверг меня остракизму, лишил троететия и фотоальбомов рода, меня опять выручила семейная одиночка Кира. А один раз троететие разрешило детям приехать к Рите на Бауманскую в моем сопровождении, и я тут же, войдя, бросилась к своей бабушке Дуне, как католик бросается в церкви к стопам деревянной богоматери с мольбой: «Он говорит, что любит меня, но не может оставить своих детей и ту женщину, с которой прожил пятнадцать лет. Я тоже его люблю. Я не знаю, что делать?» И бабушка, одна из всей семьи, ободрила меня: «Поступай по сердцу».
Глава 14
Надо брать участок
Где бы я ни родилась (а это, конечно, Фасадная), с кем бы я ни жила – с командировочной мамой, с несочетаемым папой, со злыднями соседями или чуждой няней – дома я чувствовала себя только у бабушки, в Мишином переулке. В детсадовском возрасте все праздники, болезни, нежелание идти в детский сад я добегивала у бабушки на Околоточной. Но из школы на Околоточную каждый день не наездишься, и бабушка постарела, ей трудно все дни сидеть со мной, например, в летние каникулы. Поэтому у мамы встал вопрос, куда ребенка деть на лето, если она командировочная. Первая мысль её была – отвезти в свою деревню, где она в 1930-х проводила лето. Отвезти в Голубцово – и всё. Они там все каникулярничали, и было нармально. Но когда она приехала со мной – никакой бабушки Матрены, отправляющей их к соседке за сковородкой, в живых не было. Ругающегося матом, вечно ходившего в баню по выходным дедушки Егора – то же самое. Осталась пыльная дорога и на ней сидел коклюшный мальчик. Никто его не лечил и подходить к нему было нельзя. Только тогда мама поняла, что та деревня 1930-х, куда они ездили, где в каждом дому было по десять-двенадцать человек, к 1950-м годам рухнула. Тут сидеть с её дочерью некому и гулять не с кем. Даже не заходя в дом, она развернулась и уехала. И наверное, всю обратную дорогу проплакала бы, если бы не её вымуштрованное пленными немцами общественное поведение – внутри рыдай, как хочешь, а снаружи, хоть каменная, а сиди без слез.
Ах, как жалко было русскую деревню, как жалко расставаться с этой идеей – где родители жили и я бегала школьным летом, так и дочь побегает. Но нет. Русская деревня Голубцово осталась в прошлом. Война,
