Лучшие люди города - Катерина Кожевина
Глава 13
На следующий день Ванёк подкатил на кряхтящем уазике с трещиной на лобовом стекле, похожей на москита.
– Я думала, мы пешком пойдем.
– Еще находимся сегодня, не волнуйся.
Лена по привычке, как в такси, залезла на заднее сиденье.
– А чего это ты со мной не садишься? Брезгуешь?
– Всему свое время. Мы еще не так близки.
– Ну, как хочешь. В городе смотреть нечего. Поедем сразу на кладбище, к япошкам.
– На кладбище?
Лене нравилось бывать на погостах, бродить среди аллей, вглядываться в лица на фотографиях, фантазировать, кем были эти люди, что они любили, отчего умерли. Иногда она думала, что так любит бывать на кладбищах, потому что сама и есть кладбище – планов, идей, желаний.
– Кладбон тут недалеко, километра три. А потом на маяк поедем.
Сиденье в уазике было продавленным, неровным, как будто сидишь на галечном пляже. Их подбросило на кочках, и Лена ударилась головой о крышу.
– Поосторожней на поворотах, Шумахер.
– Какой Шумахер, мать? Постучи по голове. Он же не человек уже, а так – овощ. А я еще пожить хочу, лет до тридцати.
– А сейчас тебе сколько?
– Двадцать три.
– А почему до тридцати?
– А на хрена больше-то? И так уже много повидал. Скучно.
– Ты вообще путешествовал куда-нибудь, мир видел?
– На Севере у нас был, в Южном был, в Японии на Вакканае, перевозил кое-что. Во Владик гонял, на материк.
– В Москве не был?
– Не, а чё мне там делать? В «Макдоналдсе» я и во Владике пожрать смогу. Говорят, откроют через полгода. Ну, выходи, причалили.
Лена буквально выпала из уазика в высокую траву. В прозрачной рощице между деревьев прятались несколько каменных стел с выбитыми иероглифами, внутри которых уже пророс мох. Лене захотелось провести по ним рукой. Вокруг памятников растительность была бережно выполота, рядом с одним на земле лежали три карамельки.
– А кто ухаживает за этими могилами?
– Так японцы и приезжают. Их у нас могильными туристами зовут. Мать рассказывала, что я как родился в девяносто пятом, а в девяносто восьмом уже кризис бахнул. Так японцы привозили мешками шмотки там, жратву, пеленки. Вот и выжили. До сих пор помню эти леденцы, вроде и сладкие, но жгучие, с перцем. И фантики такие, с золотинками.
– А карамельки тоже японцы положили?
– Не, это наши уже принесли. Мы японцев с их земли вытурили, а они нам все равно добро делают. Так что у нас женщины за их могилами смотрят, хоть как-то отплатить надо. Наши ведь сюда только в сорок пятом пришли. Потом тут все вместе жили – и русские, и японцы – в одних домах. А через год японцев на корабли посадили – и досвидос, в Японию отправили. Теперь это все наше как бы.
Лена подумала, что есть у российского государства какая-то особая любовь к островам и полуостровам.
– Ну всё, погнали дальше. – Перед тем как сесть в машину, Ванёк повернулся, вздохнул и перекрестился. – Эту землю, кстати, тоже под ваш завод отдают. Так что скоро всё снесут здесь.
Настроение у Лены упало. Не лучшая новость за сегодня.
Они вырулили на дорогу вдоль реки. Хотя это и дорогой-то сложно назвать – так, две неровных колеи, поросших травой и кустарником. Машина подминала молодые березки, ныряла в канавы, неслась вперед, как будто уазик был вообще неподвластен законам физики – он мог переехать, преодолеть любую преграду. Черная река справа, напоминающая расплавленную резину, выглядела устрашающе, казалось, что она затянет тебя быстрее, чем любое болото. Тонкие осины обступили реку и как будто мешали ей вырваться на свободу, утащить на дно и уазик, и Лену, и ее белые кроссовки. Еще через десять минут они выехали к морю.
– Всё, здесь паркуемся. Дальше, как ты и хотела, пешком.
Лена только сейчас поняла, что за эти четыре дня так и не поздоровалась с морем. Она вообще в Крюкове не ощущала себя на побережье, потому что привыкла совсем к другому – к набережным, пирсам, кафе, влюбленным парочкам. А не к ржавым кранам и контейнерам, сложенным друг на друга, как выцветшие детали лего. Вода меняла цвет от темно-синего у берега до розового у горизонта. Лена несколько раз вздохнула так глубоко, что от привкуса йода закружилась голова, захотелось разогнаться и бежать вдоль воды, пока легкие не сдавит железными прутьями.
– Как хорошо, Ваня, это лучший день за всю неделю. – Она взяла камушек и запустила его по гладкой, еле движимой поверхности моря. Но он сразу утонул.
– Смотри, как надо. – Ванёк прицелился, и его галька сделала пять легких прыжков, оставив после себя ровные круги.
Они побрели вдоль моря, перешагивая через булыжники, похожие на яйца древних птиц, с розовыми и салатовыми пятнами мха. Через 100 метров Лена почувствовала тошнотворный запах гнили – волна трепала края плотно набитого холщового мешка, который наполовину утопал в воде. Возле берега, все в пене и склизких водорослях, вперемешку с алюминиевыми банками, на боку болтались семь-восемь дохлых рыб.
– О, да тут рыбокопы, похоже, прошвырнулись.
– Рыбокопы?
– Ну, рыбнадзор. Так-то дядя Паша с ними обычно договаривается, что они в наши края без его просьбы не суются. Но, видимо, им скучно стало. Решили прокатиться. Вон мужики улов побросали.
– А дядя Паша – это кто?
– Да владелец рыбзавода нашего. Двоюродный брат Юли Михалны, кстати.
– А зачем рыбнадзор мужиков ловил? Они что, браконьеры?
– Конечно. У нас здесь каждый с детства в море ходит. А квоты эти на улов – просто смех, даже на уху не хватит.
– А дядя Паша зачем с рыбнадзором договаривается?
– Так завод наш и есть главный браконьер. Да и мужики местные все на него пашут. Он у них всю рыбу скупает за копье, но и не обижает. Разрешает себе оставлять немного, на семью. Мужики не жалуются, какая-никакая стабильность.
– И что, все довольны? Никто не хотел там свое дело открыть?
– Кинуть дядю Пашу? К тебе в лучшем случае на следующий день рыбокопы ручные пришвартуются, а в худшем – вон как Семёнов. Коптильню свою решил сделать. Через неделю ушел за ягодой и пропал. Третий год даже костей найти не могут.
Лене стало не по себе.
– Может, вернемся, а?
– Так почти дошли уже. Вон и маяк.
На пригорке Лена увидела черно-белую полосатую трубу. Рядом с ней – ржавый ангар, деревянный сарай и покосившийся забор. Вовсе не так романтично, как можно было представить. За забором увядшая трава доходила до пояса, под ногами валялись обрезки труб, бутылки, рельсы,
