Великое чудо любви - Виола Ардоне
– Хватит, – обрывает ее Златовласка. – Я и сама не припомню такого снегопада. Доктор Меравилья прав: это исключительное событие, а жизнь состоит не только из правил, но и из исключений.
– Ну да, и когда это он ошибался, – вполголоса бормочет Жилетт, но ее собеседница делает вид, что не слышит.
Мы гуськом спускаемся следом за ними. Чем дальше от палаты, тем холоднее становится воздух. Я чувствую, как он кусает меня за руки, за ноги, за кончик носа. Докторишка ждет снаружи, вместе с остальными. Я никогда еще не видела столько чокнутых одновременно, здесь все отделения сразу: мужчины, женщины, Тихие, Полубуйные, Буйные бродят по двору, задрав головы к серому небу. Кто-то, желая попробовать хлопья на вкус, разевает рот, кто-то, улегшись на мягкий белый матрас, машет руками и ногами, делая снежных ангелов. Беззубый старик молча плачет. Ни у кого не достает духу нарушить тишину, никто не стонет, не кричит, не смеется, не болтает. Альдина с поднятым пальцем замерла в углу, но с губ не слетает ни слова: должно быть, где-то внутри нее незримой рекой льются стихи. Маппина, опустившись на четвереньки, пытается набить в карманы как можно больше снега, но снега у неба много, всего не украсть. Вечная-Подвенечная, слепив тиару, надевает ее на голову. Это самый чистый белый цвет, каким она когда-либо украшала свое воображаемое бракосочетание. Мистер Пропер катает снежки и бросает их в Сандротто: тот пробует уклоняться, падая в сугроб, потом решает бросать снежки обратно, но они рассыпаются у него в руках, и ему приходится все начинать сначала. Выйдет что-то, выйдет что-то, бормочет он под градом белых снарядов.
Нунциата скатывает большой ком, отходит на пару шагов, прицеливается и что есть силы бьет по нему ногой: похоже, думает перебить так и не исполненный пенальти. Но от ее удара ком разваливается, опять обращаясь в прах.
Докторишка переходит от одной группы чокнутых к другой, за ним, ни на миг не теряя его из виду, следует Златовласка. Сегодня он тоже молчалив, но улыбается.
Будь здесь Гадди, мы сидели бы под крышей, смотрели «Счастливые дни», глотали Красные или Синие леденцы, писались под себя, спорили с пятнами на потолке, глядели на несуществующие листья, пытались угнаться за временем… Но Гадди нет: я слышала от Жилетт, что его машина застряла где-то в снегу. А раз вождя нет, Полумир принадлежит мне одной, так что сегодня поистине Счастливый День! Заметив одно местечко во дворе, где снег похож на сметану, как в той рекламе: «Сюзанна-сметана! Питупитум-па!», – я подхожу ближе, зачерпываю немного пальцем поглубже и кладу в рот. Нет, на сметану не похоже, на вкус – вода водой, пресная и холодная. Я зачерпываю еще немного, даю растаять на языке, чувствуя, как ледяные крупинки скатываются прямо мне в горло. И вдруг в толпе бездомных кошек замечаю ее.
15
Она идет, едва заметно качая головой, словно упрекая снежные хлопья в нерасторопности. Сердце колотится, как заведенное: я ведь знала, что права, что она по-прежнему здесь, что ждет и никогда меня не оставит. Деревце, которое мы посадили, укрыто снегом, но оно живо. То, что мы любим, не исчезает, оно растет и ждет.
Не сводя с нее глаз, я иду следом, хочу бежать, но на каждом шагу проваливаюсь в снег и в итоге ползу, словно в замедленной съемке, словно во сне, словно ноги налиты свинцом. Но я иду, иду, и чем ближе подхожу, тем яснее узнаю ее, ее глаза, нос, рот, уши, подбородок. Все, все осталось таким же, каким было, каким отложилось у меня в памяти, только выцвело немного, будто ее вымыли с хлоркой и черты лица чуть расплылись. Моя Мутти снова предстает передо мной спустя шесть лет, хотя сейчас это бесконечное ожидание кажется всего лишь несколькими мгновениями. Сейчас мы обнимемся, и она сделает мне фыр-фыр в шею, хотя я выросла, и у меня каждый месяц идет кровь, так что я теперь сама себе часы, ведь сквозь меня идет время. Мы пойдем смотреть «Лодку любви», станем напевать темы из мультиков и рекламных роликов, играть в «Немое кино» и рифмовать цифры, отправимся в долгое-долгое путешествие на спине Мессера Дромадера и вернемся в оранжевую Германию, поднявшись по реке, ведь реки не остановишь.
Правило номер один: для нас с тобой мир един.
Правило номер два: любовь всегда жива.
Правило номер три: в глаза мои посмотри.
Я заглядываю ей в глаза, но ответа в них нет. Протягиваю руку – она вздрагивает, отступает, не хочет, чтобы ее трогали.
Правило номер пять: мне столько надо сказать!
Открываю рот, но слова не желают выходить. Тогда я улыбаюсь и, шевеля губами, как в нашей игре в «Немое кино», зову ее: моя Мутти.
Правило номер семь: мой мир разрушен совсем.
Она растерянно глядит на меня, отступает на шаг, потом еще и, запутавшись в длинном пальто, беззвучно падает ничком.
Правило номер ноль: все бело, все черно ль.
Это я, Мутти, я, Эльба, твоя северная река. Я так долго тебя ждала, но теперь нам пора идти, дай мне руку, говорю я ей, но она не двигается и выглядит смущенной.
– Кто здесь? Кто вы? – во взгляде непонимание.
– Это я, Эльба, твоя дочь!
Она изумленно улыбается:
– Вы ошибаетесь, синьора, у меня только одна дочь, и она здесь, со мной, как всегда, – и указывает на старуху, кружащую рядом.
Старуха кивает, но это не считается, она ведь и раньше кивала, и наверняка кивает целыми днями, а может, и ночью, потому что те, кто совсем выжил из ума, все такие, потому что с ними и не поговоришь даже, потому что они перешли черту и возвращаться не хотят, безумие – их единственная сила, и ничего другого не остается, кроме как привязывать их к койкам, бить наволочками или током, пичкать Красными или Синими леденцами, а то теми и другими сразу, но это только Гадди может назначить, потому что Гадди – Господь Бог, что правит миром, даже если для всех остальных, тех, кто живет за воротами, это лишь Полумир. А докторишка ничегошеньки не знает ни обо мне, ни о моей Мутти, ни о Новенькой, ни о беззубой старухе, что вечно кивает и считает себя ее дочерью. Так что же мне остается? Я давлю на газ, как тот псих на шоссе, и на полной скорости лечу
