Великое чудо любви - Виола Ардоне
– Фол, фол! – слышу я чей-то крик, когда, придя в чувство, открываю глаза. И непонимающе переспрашиваю:
– Так и что мне теперь делать?
– Я по мячу попасть хотел, а не по человеку, – со слезами на глазах оправдывается Сандротто. – Тем более по женщине.
– Считаешь, это похоже на мяч? – орет Мистер Пропер, тыча мне в скулу. – Ты ей локтем в лицо засадил!
Ощупав щеку, я вижу на пальцах кровь, но боли не чувствую.
– Ты разве не на воротах стоял? – так и не придя в себя, спрашиваю я Сандротто.
– На последние минуты в поле вышел. Ногами ведь считается, верно? В воротах – руками, на поле – ногами, – он с тревогой косится на докторишку.
– Бывает, парень. Такие штуки помогают справляться с агрессией, гневом, неудовлетворенностью. Футбол – это ведь метафора войны: две противоборствующие армии борются за чужую территорию. Почти как в жизни, только без сопутствующего ущерба. Как говорится, ничего лишнего.
– В жизни не даст мне лишнего могучая воля Всевышнего, – кивает Альдина, подняв палец.
– Малышка, ты там как? – спрашивает докторишка и, не дожидаясь ответа, продолжает: – Пенальти пробить сможешь?
Еще раз ощупав окровавленную щеку, я мотаю головой.
– Не волнуйся, это все пустяки, – успокаивает меня он. – Жилетт, будь добра, принеси тампончик со спиртом.
Та снова оглядывает ногти, возводит очи горе и, ворча: «Хватит уже с нее спирта», – отворачивается.
Докторишка, ничуть не смутившись, достает из кармана брюк надушенный белый платочек с вышитыми красными буквами ФМ. Я чувствую запах миндального молока, как у Сестер-Маняшек по воскресеньям. Когда он, нагнувшись, прижимает гладкую ткань к моему лицу, я закрываю глаза и готовлюсь к боли. Но нет: руки у докторишки нежные.
– Итак, – спрашивает он, врачуя мне щеку, – кто исполнит решающий пенальти? Мистер Пропер парировал удар, Альдина забила гол, Эльбе разбили лицо.
Все, задержав дыхание, опускают глаза.
– Хочешь пробить, Нунциата? Что скажешь? Справишься?
Нунциата делает шаг вперед. И тут же прячет левую руку в карман платья, так ее трясет. Будь здесь Гадди, уже назначил бы ей пару свечек «Брономила». Но здесь только докторишка, а он – не Гадди! Не вождь Полумира!
Сандротто, широко расставив ноги, замирает между брошенными на газон тапочками, вскидывает над головой руки, растопыривает пальцы. Против солнца он похож на раздавленную лягушку. Тремор Нунциаты распространяется по всему телу. Сандротто тоже дрожит, но как-то иначе – переминается с ноги на ногу и бормочет: «Выйдет что-то? Выйдет что-то? Выйдет что-то?» Зрители наблюдают молча, словно мы не во дворе Полумира, а на настоящем стадионе, из тех, что видишь по телевизору, на настоящем финальном матче Чемпионата мира, где играют вовсе не «Пари Сан-Дженнаро» против «Патетики Мадрид»! На какое-то мгновение, как раз чтобы докторишка успел поднести к губам свисток, мы воссоединяемся с другой половиной мира.
И вот звучит сигнал. Сандротто начинает подпрыгивать на месте. Нунциата, коснувшись мяча носком левой ноги, делает три шага назад, два вперед, качается сперва в одну сторону, потом в другую и в конце концов падает. Ее лицо багровеет, язык западает, руки и ноги трясутся, как сбесившийся миксер. Жилетт бросается к ней, вытаскивает язык и удерживает Нунциату, чтобы та не билась головой об газон. Мистер Пропер бежит к мячу, рассчитывая вероломно пробить по воротам, но Сандротто ставит ему подножку и сам падает сверху. Пока Мистер Пропер, рыча, словно дикий зверь, мутузит Сандротто, прибежавшие медсестры уносят Нунциату. А мы все стоим и ждем пенальти, который никогда не будет пробит, в матче, который уже никогда не закончится.
13
Правило номер ноль: все – счастье, все – боль.
Через два дня вернулся Гадди, и с тех пор ни тебе больше спичек, ни мяча, ни докторишки. За окном наступила зима, дни стали короче, хотя в Полумире время года только одно – сезон ожидания. Новенькая снова укрылась под одеялом, она ждет следующего приезда матери, а та все не едет. После первого раза появилась еще раза три – и пропала. Садилась на край кровати, брала пальцами-в-кольцах ложку и целый вечер тратила на то, чтобы опорожнить тарелку в рот дочери. Уходя, она казалась на целый год старей, а ее кожа, как я отметила в «Дневнике умственных расстройств», все активнее покрывалась красными пятнами крапивницы. Это нервное. Будь здесь Гадди, мы бы с ним живо прописали ей по таблетке «Либриума» утром и вечером. С каждым посещением Новенькая набирала вес, а ее мать – теряла. Так бывает, когда играешь с двумя мешками, перекладывая из одного в другой: один наполняется, другой, обмякнув, оседает на пол. Когда я в последний раз видела мать Новенькой, одежда на ней просто висела. Мне стало ее ужасно жаль, и я загадала, чтобы она больше не приходила. Так и случилось. Неизвестно, почему я этого хотела: может, потому что ее надо было спасать, тем или иным способом. А спастись можно только в одиночку. Или, может, потому что, как всегда говорила Сестра Никотина, я ужасно испорченная.
Не знаю, вернулась ли мать Новенькой в свои былые размеры, но абсолютно уверена: с тех пор, как она перестала нас навещать, тарелка всегда оставалась полной, а ее дочь стала чахнуть.
Сегодня с утра она позволила снова вставить себе в нос трубку, потом вытянулась во весь рост, завернулась в серое одеяло и больше не произнесла ни звука. А помнишь тот наш матч? Не отвечает. Хочешь, дам тебе пока супу, а как погода будет получше, возьмем Сандротто, Мистера Пропера, и докторишка опять выведет нас во двор? Новенькая молчит – наверное, понимает, что это вздор, поскольку с того дня, как у Нунциаты случился приступ, мяч так и лежит на лужайке, а докторишку никто не видел.
С возвращением Гадди Полумир словно бы тоже вернулся в прошлое. Нам наконец-то удалось избавиться от этих экстремистов, что получают диплом, надевают халаты и считают себя врачами, заявил Гадди. Сам-то он начал работать еще в эпоху Двадцатилетия[16], и до сих пор дело шло гладко. Крамолу следует изгонять теми же методами, что и в те благословенные времена, ежедневно повторяет он, сильнее обычного хмуря сросшиеся брови: электрошоком. Террористы и базальянцы[17] все одним миром мазаны. Численность «Красных бригад» растет, а честные люди гибнут: бедняга Альдо Моро[18]!
– А этот Альдо Моро случаем нашей Альдине не родственник? – для очистки совести спросила я Гадди.
