Жених по объявлению - Виталий Яковлевич Кирпиченко
— Конечно, никакой я не граф, зовут меня Николай Петрович. Можно просто — Николай.
— Понятно, — кивнул Юрий. — А фамилия, наверное, Сидоров?
— Нет. Колмогоров.
— Знакомая фамилия. Я уже где-то слышал эту знаменитую фамилию, только где — не припомню. Вспомнил! Коровья порода есть такая — колмогоровская! Кто там под столом топчется? — нагнулся, заглядывая под стол, Юрий.
— Закусывайте, не стесняйтесь, Николай… Петрович. — Подвинула Вера тарелку с колбасой поближе к гостю. — Сегодня день какой-то пасмурный. С утра было солнышко, а потом куда-то пропало. Тучи какие-то кругом.
— Да пора уж, — подхватил нейтральную тему гость. — Как-никак, октябрь на дворе. На севере сейчас, поди, не меньше двадцати морозы. Когда мы там вахтовым методом работали, так удивлялись, когда сменщики говорили, что в Курске нет еще снега и солнышко вовсю светит. А у нас в это время жало под сорок. Да, вот так.
— Вы еще и вахтовиком были? — спросил Юрий, наполняя рюмки.
— Да, был. Юрий, мне не наливай. Мне нельзя. У меня гастрит. Хронический.
— Как-то неудобно, — замер Юрий с бутылкой у рюмки гостя. — За хозяйку еще не пили? Как-то нехорошо получается, не по-русски…
— За хозяйку оно, конечно, надо. За ее здоровье, за счастье, конечно, и все такое. — Встал Николай Петрович с рюмкой. — И за долгие годы, так сказать.
— О! Кстати о долгих годах. Коля, тебе сколько стукнуло? — Юрий убрал ноги подальше, как только почувствовал легкое шевеление под столом. — Сорок четыре? Да, лучше бы тридцать три. И совсем не потому, что это возраст Христа, а потому, что моей сестре в сорок четыре опять оставаться одной, вдовой, так сказать, и пребывать в этом качестве аж тридцать годков.
— Не понял. Почему это одной? Я не собираюсь ее… и никого бы я… Я уж если, так и до конца.
— И я об этом же! Но давай выпьем, чего греть-то.
Выпили.
— Обратно ничего я не понял? — уставился Николай Петрович на Юрия, который уже смачно закусывал колбасой.
— Все проще пареной репы. — Юрий взял еще кружочек колбасы. — Мужик у нас в стране — тот редкий, который не пьет, — живет пятьдесят пять лет. Слушай меня внимательно, Коля. А бабы, как и раньше, как при советах и при царе Горохе, их никакая холера не берет, и живут они неприлично долго, аж семьдесят с хвостиком. Вот и считай: через десять лет тебе будет как раз пятьдесят четыре — критическое число то есть, а моей сестре — сорок три. Считаем дальше. Будь, Коля, внимательным, подправишь, если ошибусь. Семьдесят минус сорок три равняется двадцати семи. Вот такая получается жуткая арифметика. Опять тебе, сестрица, придется расклеивать объявления на столбах да остановках, только что тогда ты будешь предлагать? Не так уж и много прелестей останется у тебя: и волосы редкие да седые, и ноги кривые, отечные, и зубы через один. Нет, все же правы наши так называемые «звезды», что берут в мужья себе младенцев, — какая-никакая гарантия, что не придется куковать с больным у кровати, а потом прозябать вдовушкой.
— Николай Петрович, вы не слушайте его. Он любитель позубоскалить, его из школы за это не раз выгоняли, — вступилась Вера, видя замешательство гостя.
— Нет, почему же. — Нервно подергивая левым плечом, повернулся к ней жених. — Я, конечно, совсем даже не против. Молодой, конечно, это не старый. Только совсем молодой тоже не шибко хорошо, это когда на тридцать моложе. Он и туда, и сюда. Он и деньги прогулять может, и с молодыми обратно же, простите за выражение, девками того, погулять любит. Да и совсем потом сбежать может! Вон их сколько таких по государствам бегает. Вон и у этой нашей певички, как ее, тоже бегает. Он как бы поет где-то, а на самом деле бегает. Да! Об этом все знают!
— Все равно никуда не денутся. Отловят, приволокут, привяжут, на худой совсем конец — оскопят, как котов мартовских, или того, усыпят, — не сдавался Юрий, защищая свою точку зрения. — Да и куда они от сладкой жизни, от бешеных бабок далеко побегут? Вот ты же не пошел в шалаш искать себе спутницу жизни, а завернул туда, где теплый туалет, где кухня и невесте не сорок даже три. Да и винить тебя в этом нельзя — так уж устроен человек. И я бы так поступил.
Николай Петрович ушел с плохим настроением. По дороге к остановке бубнил под нос: «Хм, подавай им молодого и никакого другого. А вы найдите его, молодого-то, так и кинулись они на такую красавицу, отбою, вишь, от них нет. На деле-то я один и снял ее со столба, потому как мне деваться некуда, да и, слава Богу, вон их сколько пишут, предлагают, и молодых сколько, которые готовы на все, чтобы за кого-то выскочить. Хоть за плешивого иностранца, хоть за своего пьяницу. Подавай им тридцать три и не больше, чтоб на двадцать моложе. Ох, ох, ох!.. Штабелями валяются у ног красавицы. Красавица! Живот как у гусыни, нос картошкой, глаза плошкой… Постой-постой, а чего это мне сразу в голову не стукнуло? Это же им надо десятилетнего пацана. Вот здорово! Пускай поищут такого дурака!»
И все же через неделю в традициях лучшего слезливого романа Николай Петрович, выждав за углом соседнего дома, когда Юрий уйдет на дежурство, осторожно поскребся в дверь уже знакомой ему квартиры. В руках он держал перевязанный надежно шпагатом самый большой и дешевый торт.
И они порешили, что пока не будут регистрировать брак, а поживут так, как многие теперь делают, то есть вместе, но как бы и не совсем настоящие муж и жена.
Еще через неделю принес гражданский муж получку и сделал то, чего не делают сейчас даже настоящие мужья — всю, до копейки, отдал гражданской жене. Жена принесла кувшин, выдула из него пыль, сунула туда деньги и сказала, что когда понадобятся они ему, то пусть берет, сколько надо, и не стесняется — деньги общие.
На следующий день Вера купила Николаю на рынке турецкую рубаху с замками и заклепками, три пары носков, одни из них теплые, и еще — турецкие же! — шлепанцы, сланцами называются.
— В следующую получку купим тебе хороший спортивный костюм и кроссовки, — говорила она, разглаживая на сутулой спине Николая рубаху.
— Не выдумывай, — возражал Николай Петрович, разглядывая себя в зеркало. — Куда мне в ем ходить? Есть штаны, и хватит. Возьми себе что-нибудь да Кирюше. У нас все отделочницы
