Под красной крышей - Юлия Александровна Лавряшина
Но я не корчу из себя героиню, что ты! Я так благодарна судьбе, подарившей мне твою улыбку и давшей возможность всего лишь исполнить свое главное предназначение. При чем тут героизм? Я не типичная мать-одиночка, у которой единственный халат в дырах и в холодильнике мышь повесилась. Мне даже не пришлось пожертвовать работой, ни одной ролью, я смогла позволить себе нанять няню. Вот если бы я была нищей и больной, но все равно решилась бы не только родить тебя, но и выбраться с тобой вместе из плесени бедности, это заслуживало истинного уважения.
Не скажу, что мне все дается так легко, как многим кажется. Сниматься в русских «мыльных операх» и подобии боевиков, презирая себя и не уважая своего зрителя, заучивать тупые тексты и притворяться перед камерой дурочкой или суперженщиной, дерущейся ногами, – противно. Быть героиней желтой прессы, на страницах которой дешевые писаки наперебой высказывают догадки насчет того, кто же стал твоим отцом, – мерзко. Сносить усмешечки по поводу моей провинциальности, мириться с упреками в том, что я отреклась от своей семьи ради карьеры артистки, которая не слишком-то удалась, и мысленно соглашаться со всем этим, – больно. Но тяжелее всего каждую ночь (днем продохнуть некогда) вспоминать о том, что он лежит сейчас рядом с другой женщиной. И так будет всегда. До тех пор покуда мы живы.
Наверное, все же лучше тебе прочитать это лет в двадцать… Взрослой девушке я уже могу признаться в том, что годами мечтала увидеть этого мужчину на расстоянии поцелуя. Но если бы не Пласидо Доминго… Надеюсь, в свои двадцать ты не спросишь с недоумением: «А это кто такой?» Я слышала его в Ла Скала еще до того, как театр закрыли на реставрацию. Впрочем, к тому моменту, когда ты прочтешь эти строки, надеюсь, его уже откроют.
Мы были в Милане на гастролях с нашим театром, где я не бог весть на каком счету, но – взяли! И принимающая сторона устроила напоследок праздник: повели нас на «Отелло» в постановке Риккардо Мути. Доминго исполнял, естественно, главную партию, и в его голосе слышалась настоящая боль. Твой отец каким-то чудом оказался со мной рядом, я сидела, боясь дохнуть громко, не приведи господь, кашлянуть… А в конце четвертого акта он вдруг наклонился ко мне (в глазах потемнело!) и шепнул: «Рядом с тобой я понимаю, что в самом деле можно убить, только бы не отдавать другому».
Трудно поверить, но я не расслышала никакой угрозы в его словах, только стон любви, от которой всегда больно. Можно сказать и так: я услышала то, что хотела услышать. Не просто хотела – жаждала! Когда годами иссушаешь себя мечтой о человеке, принадлежащем другому миру, который ни за что не отпустит, даже не ослабит тисков, то постепенно превращаешься в дальтоника, перестающего различать краски мира собственного. Может, я потому и не стала хорошей актрисой, что вся моя природная страсть была направлена на одного человека. Ее уже не хватает на роли…
И лишь ты, мое улыбчивое чудо, зародившееся в сказочной, неправдоподобно красивой Италии, сумела перенаправить этот поток, притянуть мое сердце к своему – крошечному, торопливому. Когда положишь ладонь тебе на грудь, кажется, колибри колотится…
Любил ли он меня? Ненужный вопрос.
Я и тогда не задавала его, захлебнулась шепотом этого человека, его дыханием и обрела возможность видеть и говорить, только очутившись в самолете. И ты уже была во мне, даже мной не угаданная, не почувствованная.
Вот как бывает: жизнь уже стала абсолютно другой, а человеку нужна еще пара месяцев, чтобы понять это. А в те часы полета ощущала одну лишь боль: он сидел через проход от меня чуть впереди, но мы уже расстались. И оказались дальше некуда. Трудно стало дышать. Невозможно было не смотреть на его полупрофиль. И так хотелось застонать, скорчиться, заорать во все горло! Если бы я только знала, что ты уже была во мне, насколько бы мне полегчало…
Любил ли он меня?»
* * *
Гримерша уверенными мазками наносила на ее лицо новые кровоподтеки. Видеть себя не хотелось.
«Хотя это поддельная кровь, – думала Ульяна, прикрыв глаза, которые уже жгло от дыма. – Поддельная боль. Я сама сейчас не человек даже, персонаж. И этим живу. И люблю это, как ни странно! Люблю эту чертову профессию, не подарившую мне до сих пор ни одной роли, за которую можно себя уважать. Лезу из кожи вон, чтобы каждую свою героиню сделать живой, а получается ли? Черта лысого! Этих картонных кукол не реанимируешь! Эту лейтенантшу милиции, например…»
– Ну, все готовы? – прокричал режиссер Спиридонов голосом осипшего петуха. Все в их команде уже были немного простывшими – утренней сыростью природа все сильнее напоминала об осени. – Морды намазали? Тогда вперед. Репетируем.
Сзади в изнеможении прохрипел Кашин, игравший бандита, которого героиня Ульяны пыталась задержать.
– Когда уже снимем? Какого хрена перед репетицией грим наносить?
– Сразу видно, что ты в театре ни дня не работал, – отозвалась Ульяна.
– Моя хорошая, кому он сейчас нужен… твой театр?!
«Ему нужен», – совсем некстати подумалось о том, чье имя она старалась не произносить даже про себя, точно этот человек был самым страшным злодеем из сказки о Гарри Поттере. У нее дернулась щека, и гримировавшая ее старенькая Лизонька вскинула руку:
– Миленькая, ты что это? Так и в глаз угодить могу. Будешь потом обижаться…
Ульяна улыбнулась окровавленным ртом:
– Да уж не буду. Из-за такой ерунды. Вот если Кашка опять промажет, как вчера, и в нос мне двинет…
Кашин виновато прогудел:
– Да я уж двадцать раз перед тобой извинился. Ну, поскользнулся, с кем не бывает.
Ей опять захотелось закрыть глаза: «Скучно. Мордобой снимаем, а мне скучно…»
– Ну все, красавица! Сделали тебе личико.
– По местам! Начали.
Но ощущение вялости не проходило, как ни пыталась Ульяна встряхнуться, зарядить свое тело
