Михаил Салтыков-Щедрин - Невинные рассказы
– Я нонче все буду сам! лес рубить буду сам! молоко в Москву возить – сам! торф продавать – сам! – говорит он, приходя внезапно в восторг.
– Доброе, сударь, дело – отвечает батюшка.
– Нонче, брат, не то, что прежде! нет, брат, шалишь! нонче везде всесам: и посмотри сам, и свесь сам, и съезди везде сам, и опять посмотри, иопять свесь!
Кондратий Трифоныч, говоря это, суетится и тыкает руками, как будто онв самую эту минуту и смотрит, и весит, и куда-то едет.
– Это точно; и предки наши говаривали: "Свой глазок смотрок!"
– Предки-то наши только говаривали, а сами одну навозницу соблюдали!
Батюшка снисходительно улыбается. Водворяется молчание.
– Хорошо бы машину какую-нибудь выдумать! – говорит КондратийТрифоныч.
– Про какую такую машину говорить изволите?
– Ну, да какую-нибудь… чтоб и жала, и косила, и лес бы рубила, имасло бы пахтала… и везде бы один привод действовал!
– Слышно, англичане много всяких машин выдумывают!
– Сидел бы я себе дома, да делал бы, да делал бы машины, а потом вМоскву продавать возил бы.
– Вот бог англичанам на этот счет большую остроту ума дал! – настаивает батюшка.
– А нашим не дал!
– Зато наш народ благочестием и благоугодною к церкви преданностьюодарил!
– Ну, и опять тебе говорю: кого ты своими благоглупостями благоудивитьхочешь?
Батюшка окончательно конфузится и закусывает губы. Напротив того, Кондратий Трифоныч воспламеняется и постепенно входит в хозяйственныйазарт. Он объясняет, что можно налима с лещом совокупить и что из этогодолжна произойти рыба, у которой будет печенка и молоки налимьи, а тёшкалещиная; он объясняет, что примеры подобного совокупления случались и вприроде: стерлядь совокупилась с осетром, и вышла рыба шип, которую он елна обеде у губернатора.
– Не у теперешнего, – прибавляет он, – теперь у нас какой-то гордишка, аристократишко какой-то, а вот у прежнего, у генерала Слабомыслова!
Он объясняет батюшке, какую он машину выпишет: и дрова таскать будет, и пахать будет, и воду носить будет, и топить ее будет не дровами, аземлей, – все землей!
– Работников, брат, мне с этой машиной совсем не надо! – прибавляетон.
Он объясняет, каких он коров из Англии выпишет; костей у них совсемнет, а все одно мясо да молоко, все молоко, все молоко!
Он объясняет, наконец, что выстроит новую колокольню, такуюколокольню: один этаж каменный, другой деревянный, потом опять каменный иопять деревянный.
– Жертва богу угодная! – замечает батюшка, – жертва, сударь, все равночто кадило благовонное!
– А ты думал как?
– Впрочем, колокольня у нас еще постоит… вот насчет трапезы, Кондратий Трифоныч!
– Уж ты молчи! я все сделаю! и колокольню сломаю! и трапезу сломаю! явсе сломаю! – объясняет Кондратий Трифоныч.
И, разговаривая таким манером, выпивает рюмку за рюмкой, рюмку зарюмкой!
Батюшка, в свою очередь, выпивает; и вследствие этого беспрестаннопоправляет пальцами глаза, как будто хочет их разодрать, чтоб лучше видеть. В то же время он радуется, что в одно утро приобрел столько разнообразныхсведений.
– Это вы благополезное дело затеяли, Кондратий Трифоныч! – говорит он.
– Тьфу ты!
Наконец, изолгавшись вконец и, вероятно, найдя, что машины все доодной изобретены, коровы все выписаны, Кондратий Трифоныч впадает вистощение. Часы бьют два.
– Обедать! – кричит Кондратий Трифоныч, – ты со мной, что ли, отче?
– Уж очень занятно вы рассказываете, Кондратий Трифоныч! послушал бы иеще-с.
– Ну, а коли послушал бы, так оставайся!
Подают обедать; но гений хозяйственной распорядительности уже отлетелот Кондратья Трифоныча. Он не то чтоб спит, но слегка совеет и толькоизредка подмигивает батюшке на Ваньку (дескать, посмотри, как сует!), который, в свою очередь, не стесняясь присутствием этого последнего, показывает барину сзади язык. Таким образом, антагонизм, о котором такмного говорит Кондратий Трифоныч, представляется батюшке в лицах на самомдействии.
– Ты для чего же рыжиков к жаркому не подал? – неверным, несколькопутающимся языком допрашивает Ваньку Кондратий Трифоныч.
– А для того и не подал, что огурцы есть, – тоже путающимся языкомотвечает Ванька.
– Ишь ты! дразнится, шельма! – замечает Кондратий Трифоныч иподмигивает батюшке, как бы приглашая его быть свидетелем Ванькинойгрубости.
Наконец и сумерки упали. Батюшка давно ушел; Кондратий Трифоныч спит идаже во сне ничего не видит. Как повалился он на постель, так ему головусловно заложило чем. В передней вторит ему Ванька.
В шесть часов Кондратий Трифоныч уж шагает по своим сараям и проситквасу. В средней комнате уныло мерцает стеариновая свеча, прочие комнатыокутаны мраком. Кондратий Трифоныч шагает и думает: что бы ему сделатьтакое, чтобы…
– Чтобы что? – спрашивает его внутренний голос.
– Господи! какая тоска! – восклицает Кондратий Трифоныч, не разрешаявопроса.
И опять ходит, и все о чем-то думает, все чего-то ждет. Думает о том, что завтра, быть может, будет снег, а быть может, будет и вьюга; ждет, чток Николину дню будут морозы.
– О, черт побери! – восклицает он.
И опять ходит, и опять ждет – скоро ли чай подадут?..
– Ванька! да пошли ты, разбойник, Агашку ко мне! – кричит он отчаяннымголосом.
Агашка на этот раз является. Это девушка кругленькая, полненькая, белокуренькая, с измятым, но весьма приятным личиком.
– Что вы, Агашенька, ко мне не ходите? – спрашивает ее КондратийТрифоныч, семеня кругом нее ножками, как делают влюбленные петухи.
– Вы разве спрашивали меня? – отзывается Агашенька, повертываясь насвоей оси по тому же направлению, по какому ходит Кондратий Трифоныч.
– Я за вами десять раз Ваньку посылал-с!
– Ванька ни разу мне не говорил!
– Этакой скот, подлец! А отчего же вы сами никогда ко мне незайдете-с?
Агашенька не отвечает; она слегка зарделась.
– Ну-с, Агашенька-с?
– Я, Кондратий Трифоныч, я-с… – начинает Агашенька и никак не можеткончить.
– Ну-с, что же вы-с?
– Я-с… позвольте мне, Кондратий Трифоныч, замуж идти-с! – скороговоркой произносит Агашенька и умолкает, словно сама испугалась словсвоих. А щечки у нее так и пылают, так и рдеют от стыда и испуга!
Кондратий Трифоныч озадачен; он думает, как ему поступить, и, разумеется, как все люди, которых самолюбие неожиданно уязвлено, на первыхпорах надумывает глупейшую штуку. Он как-то надувается и устроиваетоскорбленную мину; он поднимает плечи и, отступя несколько шагов назад, указывает Агаше руками на двери.
– Скатертью дорога-с! – говорит он, – ну, так что же-с! и с богом-с!
– Душенька, Кондратий Трифоныч! ей-богу, я не могу! – говоритАгашенька и в то же время стыдится и рдеет, едва выговаривая от волненияслова.
– А коли не можете, так и с богом! – отвечает Кондратий Трифоныч, по-прежнему глупым образом уставляя руки по направлению к двери.
Агашенька закрывает лицо платком и быстро выбегает.
Кондратий Трифоныч остается один и опять принимается за ходьбу. Но ончувствует, что у него начинает щемить сердце, он чувствует, что к глазамчто-то подступает.
– Ладно! это ладно! – говорит он самому себе.
– Что "ладно"-то? – спрашивает внутренний голос.
"Ну, черт с нею! – думает он, – поеду в Москву и найду себе… а ведьона, чай, за повара?"
И опять начинает сосать сердце, и опять начинает что-то подступать кглазам.
– Ваня! позови Агашу! – говорит он словно изменившимся голосом, просовывая голову в переднюю.
Через минуту Ванька возвращается и докладывает, что Агашка не идет.
– Да ты поди, ты скажи ей, что я… так.
Ванька скрывается.
– Вы меня спрашивали, Кондратий Трифоныч? – раздается в темнотезнакомый голос.
– Вы за кого же замуж выходите, Агашенька-с? – спрашивает КондратийТрифоныч.
– Я-с… за повара… за Степана-с!
– Гм… за Степана! а в девушках оставаться не хотите?
– Уж позвольте, Кондратий Трифоныч!
– Ну бог с вами! кто же у вас посаженым отцом будет?
Агашенька перебирает пальцами концы большого платка, который накинут уней на шею.
– Хочешь, я посаженым отцом буду?
– Ах, нет!.. нет… уж оставьте это, Кондратий Трифоныч!
– Что ж, и в посаженые-то уж взять не хотите?
Агашенька, видимо, тяготится разговором; она переминается с ноги наногу; ей хочется уйти. Кондратию Трифонычу кажется, что она неблагодарная.
– Ну, с богом! что ж… если я… если я… ну, и с богом!
Кондратий Трифоныч давится и, чтоб скрыть охватившее его волнение, кашляет; но в ту минуту, когда он поднимает голову, Агаши уж нет…
– Хоть жить-то у меня останетесь ли? – кричит он вслед и, не получившиответа, ворчит: – Ишь! даже ответа не дает! а ведь я два года еще правоимею… ладно!
Между тем на дворе разыгрывается вьюга; она несет снопы снега с реки иукладывает их буграми и грядками около барского дома; она наполняет воздухкакою-то сумятицей и застилает огоньки, которые светятся в людских избах ив тихую погоду бывают видны из господского дома; она визжит и воет; онастучится в стены и в окна, словно просится со стужи в тепло.
