Михаил Салтыков-Щедрин - Невинные рассказы
Развозов. Ты это оставь. Это не наша инстанция. Так даже скажу: если инапредки тебе на этот счет языком побаловать захочется, так ты вспомнипословицу: язык мой – враг мой, и, вспомнивши, плюнь. Я тридцать пять летслужу (Развозову было всего лет двадцать пять), и то все кругом да околохожу, а в центру ни в жизнь еще не попадал!
Абессаломов. Вот-с, прихожу я после того домой. Человек я детный; женау меня золотушная, так каждый год все либо дочку, либо сынка подарит…
Развозов. И все, чай, с такими же носами?
Абессаломов. Как можно – сохрани бог! старшенькая у меня дочь, Наташенька, совсем даже схожего со мной ничего не имеет… красавица! Такприхожу я это домой! "Ну, говорю, жена! Бог милости прислал!" – "А чтотак?" – "Да так, говорю, ездил в пир Кирило, да подарен там в рыло…уволен, брат, вчистую!"
Общий хохот; Абессаломов, в волнении, не может некоторое времяпродолжать.
И вот-с, стали мы после того жить да поживать, да добра наживать; живем, нече сказать, богато, со двора покато, за что ни хватись, за всем влюди покатись; запасов всяких многое множество, а пуще всего всякого нетазапасено с самого с лета. Жена скоро покойницей стала, бо для нас времягладно настало, а дочек-красоток люди приютили, бо родители импродовольствие прекратили, а затем остаюсь, без дальнейших слов, покорныйваш слуга Егор Павлов Абессаломов.
Общие рукоплескания; жена станового презрительно усмехается.
Окончив представление, Абессаломов немедленно подошел к подносу сзакуской и сряду выпил три рюмки водки; после того он удалился в угол и, сев на стул, почти мгновенно заснул.
– А что, ваше высокоблагородие! – обратился ко мне Бондырев, – вот выи в столицах изволили быть, а этакого в своем роде дарования и там, чай, сосвечкой поищешь!
Но я не отвечал ни слова на этот вопрос, потому что впечатление, произведенное на меня этим странным существом и его рассказом, было изсамых тяжелых. Несмотря на грубо комический колорит рассказа, видно было, что весь тон его фальшивый, и что за ним слышится нечто до того похожее настрадание, что невозможно и непозволительно было увлечься этою мнимоювеселостью. Вообще, если Ермолай Петрович рассчитывал на то, чтобпозабавить меня, то далеко не достиг своей цели, и день мой былокончательно испорчен этим представлением. Я ехал сюда измученный моимодиночеством; все существо мое было настроено к принятию тех благодатных, светлых впечатлений, которые, бог весть почему, в известные дни и эпохинеотразимо и неизменно носятся над душой, но странное «представление» мигомразрушило это светлое, гармоническое настроение. Так иногда случается, чтов правильное и совершенно плавное течение жизни вдруг врезываетсяобстоятельство в полном смысле слова ей постороннее, и врезывается с такойсилой, что не только заставляет принять себя, но и деспотически подчиняетсебе весь строй этой жизни.
IIIНачинало уже смеркаться, когда мы приехали на станцию. По селу и там исям бродили группы подгулявших крестьян, а перед станционным домом стояладаже целая толпа народу.
– Верно, что-нибудь случилось! – еще издали заметил мне Бондырев, указывая на толпу.
И действительно, толпа, казалось, тревожно выжидала нашего приезда. Едва успели мы выйти из саней, как все это вдруг заговорило и беспорядочнозамахало руками. Из избы долетали до нас звуки того унылого голошенья, услышав которое даже самый опытный наблюдатель не в состоянии бываетопределить, что скрывается за этими взвизгиваньями и завываньями: искреннеели чувство или простой формализм.
– Что случилось? – спросил Бондырев.
– Петруха… Петруха… – раздалось в толпе.
Сердце мое болезненно дрогнуло.
– Племянник у нас бежал, ваше благородие! – отвечал, выступая вперед, один из сыновей дедушки.
– Рекрут, что ли?
– Рекрут, ваше благородие.
– Ах, шельмы вы этакие! – и снисхождения-то вам сделать нельзя!
– Имают его, ваше благородие! сам отец пошел, – робко проговорил дядяПетруни.
– Да, изымают, держи карман! А не было ли у него на селе любезной? – спросил Бондырев, чутьем угадывая истину.
– Маврушка Савельева, чай, знает! – молвил кто-то в толпе.
– Что ты! перекрестись! – почти завопил, протискиваясь сквозь толпу, седой старик, должно быть, отец Мавруши, – ничем моя Маврушка тутотка непричастна, ваше благородие.
– Ишь ты какое дело случилось! – снова начал дядя Петруни, – ничем мы, кажется, его не изобидели, а он вот что с нами сделал!
– А вот мы это после разберем! – отвечал Бондырев и, обращаясь ктолпе, промолвил: – Чтоб был у меня рекрут найден! все марш в лес искать!
И, сказав это, величественным шагом потек в избу порасправить в теплесвое белое тело.
