Совесть - Адыл Якубов
— Когда я в первый раз увидел тебя, посетовал на судьбу: почему не у моего сына родилась эта славная девушка… А ты так заботишься обо мне, столько вижу от тебя любви, наверно больше, чем если бы была моей внучкой. Ну, что плачешь? Все станет на место… Иди отдохни, детка, отдохни…
Латофат подняла мокрое от слез лицо, попросила:
— Не прогоняйте, пусть сначала Хайдар-ака придет, а потом…
— Нет, нет, пусть и Хайдар отдохнет. Ничего не случится. Мне уже лучше, даже очень хорошо. Выключи свет и иди. Я немного отдохну…
В самом деле, после писем стало вдруг легко и светло, на душе. Домла ласково кивнул Латофат и закрыл глаза.
5
Колхоз «Ленин юлы» от райцентра отделяло тридцать километров. Помнится, в военные годы, когда Атакузы работал в колхозе арбакешем, тратил, чтобы доехать до города, чуть ли не целый день. Сейчас «Волга» за полчаса домчит его до места. Но и этот срок часто казался томительно долгим, и он обычно подгонял Уча-ра — быстрее, быстрее! Сегодня впервые за последние двадцать лет ему не хочется быстроты. Не по душе даже широкая, прямая как стрела, асфальтированная дорога. Оказаться бы сейчас на пыльном, ухабистом проселке, как в детстве. Пусть бы «Волга» превратилась в старую, запряженную волами арбу. Атакузы потихоньку, не спеша доскрипел бы к вечеру до города. А там волов предоставил бы самим себе — так делал всегда, когда работал арбакешем, — и развалился бы на мешках зерна. Можно было бы не спеша обдумать все. Глядишь в безмятежное — ни облачка! — небо и спокойно, не торопясь думаешь. Только так и нужно оглядываться на почти полувековой путь.
Сегодня в двенадцать часов бюро райкома. Атакузы нарочно выехал всего за полчаса — до этого успел заглянуть в Минг булак. Незачем ему встречать сожалеющие взгляды людей — тех, кто прежде готов был кланяться даже его тени. Не хочет видеть тонких улыбок соперников. И для утешающих слов друзей уши свои закрыл. К чему? Знает уже наверняка — судьба его решена. Бесконечные проверки и ревизии не оставляли надежды — все стали валить на него: и незаконно приобретенные удобрения, запчасти, трубы для газопровода, и то, что дал колхозный газик будущему своему зятю, на котором тот задавил человека. Словом, обвинили во веек грехах, какие только есть на белом свете. Все эти проверяющие еще вчера стояли перед ним, смиренно сложив руки на животе, сквозь пальцы смотрели на всякие мелочи. Вот по их изменившейся позе, по их рвению, когда копаются во всякой чепухе, Атакузы и знает — все уже решено. Иначе разве позволили бы себе эти люди такой тон в разговоре с ним. Да раньше Атакузы и с места бы не встал — разговаривал бы, развалясь на диване!
Что же делать? Ничего не поправишь! Пусть! Эта тяжелая ноша надоела Атакузы. Он и сам уже не раз просил, чтобы его освободили от проклятой должности. Но, оказывается, одно дело — просить самому, зная наперед, что тебя не только не освободят, а, наоборот, еще будут уговаривать, чтобы остался: «Нет, нет, если вы уйдете, что станет с хозяйством? Небо опрокинется на землю!» И ты, все еще упираясь: «Я не могу», диктуешь свои условия. Совсем иное дело, когда, не спрашивая твоего согласия, те же люди сами снимают тебя с работы. Бросив в лицо твои ошибки, унизив, сбрасывают с достигнутой долголетним трудом высоты. Нет, дело даже не в этом. Самое печальное, что Атакузы лишь теперь, после того как «кувшин разбился», понял не только весь горький смысл своих ошибок, но — и это главное! — понял, на что он способен. Как много доброго мог еще сделать в жизни!
Только бы не сняли, только бы оставили! Он вытерпит все: все обвинения, суровый нагоняй, выговор. Сам признает свои ошибки. Атакузы доказал бы всем, таких бы дел наворотил — весь мир бы ахнул.
Он понимал — нет никакой надежды, сознавал всю безысходность своего положения, и все-таки где-то в уголке души еще теплилось — а вдруг! Ведь почти четверть века отдал этому колхозу, не зачеркнут же всех его добрых дел.
Машина мчалась. По обе стороны дороги тянулись бесконечные хлопковые поля. Сады приветствовали его веселым шумом, темно-зеленой краской. Проплывали клеверные поля, виноградники. Но Атакузы не видел ничего.
6
Нормурад-ата удивленно озирался вокруг. Где он? Неужели это его комната такая светлая, веселая? Казалось, очутился в другом мире.
Да, вот лампочка на столе, чайники и пиалы в шкафу, и зеркальце, как полагается, висит на стене. Но эти знакомые вещи, и комната, и сам он, наверно, — все озарено необыкновенно ярким, ликующим светом. И на душе так хорошо, легко. Кажется, чья-то добрая рука сняла тяжелый камень, тот самый, что уже больше недели давил на грудь.
Домла, сам не веря себе, приподнялся на диване, посидел немного. Что же это за чудо случилось с ним за ночь? Вчера он продиктовал свои письма и тогда же, вечером, почувствовал внезапное облегчение. Сегодня впервые за неделю спал спокойно и проснулся легко. Кстати, где эти письма-завещания? Пусть их пока никто не видит.
Письма были спрятаны в выдвижной ящик, а на столе под абажуром лежала записка:
«Дедушка! Мы приходили. Вы так хорошо спали, не захотелось будить. В холодильнике — сметана, молоко, в термосе — чай. Мы поехали в район, к отцу. Вернемся вечером.
Хайдар, Латофат».
От этой маленькой записочки еще светлее стало на душе.
Долго же он спал. Солнце вон как высоко стоит. Домла умылся, достал из холодильника сметану, взял лепешку, налил чаю из термоса и впервые за последнюю неделю с аппетитом позавтракал. Вдруг его внимание привлекла строчка из записки: «Мы поехали в район, к отцу» — и сразу вернулась тревога.
«Может, уже сняли с работы? Сняли и исключили… Нет, этого не может быть! Снять, конечно, могут. Ошибки серьезные. Но чтобы исключить из партии — нет, такого быть не может!»
И тут во дворе резко, раня слух, затрещал мотоцикл. Через минуту, стуча сапогами, вошел Прохор.
Знакомая старая каска, неизменная гимнастерка и большие кирзовые сапоги — вот он весь тут, стоит посреди комнаты, моргая невинными синими глазами.
— Что я вижу, товарищ профессор? Вы сидите — ну совсем молодой беркут! Поздравляю, дорогой, поздравляю!
Прохор подошел, обнял домлу, отстранился и еще раз осмотрел друга с
