История Смотрителя Маяка и одного мира - Анна Удьярова
– Пожалуйста, Грави… – пробормотал Форин с таким отчаянием, что Унимо показалось, будто всё уже потеряно и проиграно.
Даже компас реальнейшего, пожалуй, не смог бы тогда показать, что должно произойти, куда должна качнуться ладья реальности в этом штормовом море – вправо или влево, или пойти ко дну…
Но тут король, сжавшийся в кресле, вдруг долго и серьёзно посмотрел на Грави и сказал:
– Вспомнил… я ведь хотел его, моего мальчика, отправить к вам. Это безумие, безумие, – он сокрушённо покачал головой, – заберите меня с собой в Дом Радости, прошу вас, Айл-врачеватель!
Грави покачал головой, дивясь такой поразительной удачливости Форина, но кивнул и протянул руку своему новому пациенту, чтобы тот смог подняться и начать своё излечение.
Когда они – врач и пациент – проходили мимо Смотрителя, Грави обернулся к другу и прошептал:
– Надеюсь, ты ещё зайдёшь ко мне. И не с очередным пациентом. Береги себя.
Форин кивнул. Грави не раскидывался такими предупреждениями, и оба они знали, что у Смотрителя осталось очень мало сил.
Когда Грави увёл короля, а стража, видимо, не выдержав зрелища сопровождаемого врачевателем правителя, разбежалась, Форин тоже собрался было уходить, но тут в проходе появился Флейтист, оглашая глухую тишину опустевшего дворца редкими аплодисментами.
– Не так быстро, дорогой Смотритель, – усмехнулся слепой. И пояснил: – Исполнители главной роли никогда не покидают сцену так быстро. Они должны дать публике вдоволь насладиться своим глупым самодовольным видом.
Унимо замер, как муравей в патоке: он не мог пошевелить не только рукой или ногой, но и мысли его застыли так же, как застывают на холоде блестящие сахарные нити.
– О, и мой славный юный друг здесь! Как дела, Унимо? Смотрю, ты подрос и думаешь, что много чему научился у нашего грозного хранителя реальнейшего? Или он, по своему обыкновению, просто использовал тебя, без объяснений, – как вот и сейчас, например, чтобы иметь рядом живой источник ненаправленной силы?
Слова Флейтиста валились на голову, как тлеющие балки горящего дома, отрезая путь к спасению и разъедая горло неоспоримой гарью.
Форин молчал. Он берёг силы, потому что их действительно было страшно мало для сражения с Флейтистом, который, напротив, словно лучился предвкушением интересной игры и скорой победы.
– Что же ты молчишь, Айл-Смотритель? – продолжал издеваться Флейтист. – Теперь ты ведь куда ближе ко мне, чем раньше, правда? Как ловко ты ухлопал этого палача – просто загляденье! Даже я, наверное, так не смог бы. И со стариной Грави разделался – будь здоров! Может, теперь не побрезгуешь сыграть со старым приятелем, а?
Старик рассмеялся, и его смех застучал горошинами по каменному полу.
С каждым словом Мастера Эо сил у Форина становилось всё меньше. Унимо видел это, как если бы перед глазами у него были огромные песочные часы: с каждой секундой песчинки, толкаясь, неостановимо стремились на свободу – в точно такую же, только пока меньше заполненную, стеклянную колбу. Словно капли крови по шкуре смертельно раненого животного – время истекало.
– Хочешь сдаться? – уточнил Флейстист, подбираясь всё ближе к безмолвному Форину. – Ну, давай, я согласен: сдай мне город – и с тобой всё будет хорошо. И с твоим мальчишкой тоже, так уж и быть, хотя со мной он научился бы гораздо большему.
Унимо подумал о том, что он на самом деле хочет, чтобы Смотритель забрал все его силы для сражения с Мастером Эо. Глубоко вздохнув, он подумал об этом так, словно мысль эта была острым ножом, о который легко порезаться.
«Ты уверен?» – спросил Форин. И Нимо кивнул. Они оба помнили, как ученик Смотрителя ушёл тогда – те следы на песке остались до сих пор, стоило только закрыть глаза. Но тем не менее Унимо кивнул. «Ты не сможешь больше ничего выбрать, ты понимаешь?» – отчаянно требовал ответа Форин. В реальнейшем нельзя было лгать – даже без слов. А в таком состоянии даже сам Смотритель не смог бы сделать так, чтобы ложь обернулась правдой хоть на мгновение. Поэтому Унимо почувствовал боль. Это была потеря: он знал точно, что мог бы сделать много всего, мог бы найти то, что составляло бы его сокровище, постоянный источник радости, мог бы, возможно, даже найти или создать свой мир, – но кивнул в третий раз. И потерял сознание – потому что в реальнейшем нечего делать, если ты, как дурак, отдал своё самое важное другому человеку…
– Так, пожалуй, будет лучше, – прокомментировал Мастер Эо то обстоятельство, что теперь они вдвоём со Смотрителем шли по пустынной улице Весенних Ветров в старинном центре Тар-Кахола.
Примечательно, что не было видно ни одного жителя. Но Форина это не беспокоило: он чувствовал, что это просто иллюзия.
– Нет, всё-таки я удивляюсь, как тебе удаётся их очаровывать, – покачал головой Флейтист. – Сначала эта булочница, как там её, теперь мальчишка…
– Заткнись, – беззлобно бросил Форин, но вложил достаточно силы, чтобы Мастер Эо не стал развивать свою мысль дальше.
Флейтист всегда чувствовал приятное возбуждение в начале игры, и оно заставляло его болтать без умолку.
– Нет, и всё-таки я не могу понять, чем тебе так дороги люди, эти пустые куклы из бумаги. Ладно ещё Мастер Всего – он вроде как чувствует свою вину за всё это безобразие, но ты-то?.. Эх, – Мастер Эо махнул рукой, признавая безнадёжность своего собеседника, – посмотри хоть, как прекрасен город без людей, ну?
Форин отвернулся от заглядывающего в лицо спутника, но, действительно, без людей город приобретал особое очарование – Смотритель не мог этого не признать, оглядывая пустые аллеи, свободные скамейки и сами для себя журчащие изящные фонтаны на маленьких проходных площадях.
Не нуждаясь в задушевных беседах или в поклонении, в том, чтобы заглядывать кому-то в глаза и видеть там своё отражение – чуть лучше или чуть хуже, – Смотритель не мог сказать, что именно чувствовал к людям, а значит, и к самому себе. Ту жгучую ненависть, которую он изредка ощущал, или, что чаще, тоскливое понимание, что «ну вот, опять», когда очередная его попытка защитить людей от них самих проваливалась, Форин не мог признать за настоящее отношение к этим существам, к роду которых ему выпала судьба принадлежать. Он не понимал людей и даже немного боялся их – не понимал, что хорошего они могут находить в миллионе вещей, которые не
